Жених по объявлению - Виталий Яковлевич Кирпиченко
— Поддается уговорам? — поинтересовался я, присаживаясь рядом.
— Поддается, но ставит условия: никаких прыжков и самолетов!
— Ну, это уж слишком! — воскликнул я. — Какая привередливая!
— Трусливая, — добавила девчушка, еще раз тряхнув челкой. Посмотрела на меня и спросила: — Это ты сейчас летал? — Получив, утверждающий сей героический факт, кивок головою с медным чубом, продолжила: — Вам хорошо! Привязанные! Тут же еще страх быть унесенной ветром…
Я понимающе кивнул.
— Год не брали меня по этой причине, — созналась Люба. — Взвешивалась с камнями за пазухой.
— Боже упаси, вешать камень на шею! — воскликнул я, представив, как она свистит к земле головой вниз.
Смерив меня взглядом, Люба выразилась и по этому поводу.
— Спасибо за подсказку, — сказала она, не переставая рассматривать меня, как мне показалось, с любопытством, — а то я хотела именно так прыгнуть в следующий раз. Но коль ты мастер давать советы, то признаюсь, что мне срочно нужен еще один.
— Проще простого! Давать советы — мое призвание. Слушаю?
— Вопрос простой, но важный: как отшивать ненужных кавалеров?
— Их много?
— До этой поры не было ни одного.
— Да, — потер я начавший взрослеть подбородок, — вопрос непростой, но ответ я знаю. Стопроцентный успех гарантирован. Кавалеру надо сказать: «Я не хочу, чтобы мои дети были с белыми поросячьими ресницами и красными, как у клоуна, волосами». Только и всего, — развел я руками.
— Совет, может быть, для кого-то и приемлем, только не для меня. Мои дети обречены на белые ресницы и красные волосы, даже если их отцом будет негр.
— Хотелось помочь беде, — опять развел я руки.
— И мне есть над чем подумать, — отозвалась Люба после затяжного молчания.
Расставаясь, мы обменялись с Любой адресами и телефонами. Я дал номер общежития, и она тоже.
При скорой встрече (меня тянуло к этой непростой простушке) я узнал, что Люба, детдомовское дитя, живет в общежитии кондитерской фабрики. Где ее мама и папа, не знает, и кто они, тоже не знает.
— Догадываюсь, что кто-то один из них, а может и оба, рыжий. Как мы с тобой. Почему меня сдали в детдом, а потом никто не удочерил, тоже понятно: кому нужен человек, да еще и девчонка, с таким проблемным цветом? — заключила она и с любопытством, похожим на вызов, посмотрела на меня. В ответ я спросил:
— Два рыжих в одной упряжке — это хорошо или двойные неудачи?
— Наверное, хорошо, — помолчав, сказала Люба. — Хоть есть кто-то рядом, кто поймет тебя. Да и ответить при случае можно будет, не страшась, обозвавшему тебя рыжей дурой, что сам такой!
Через два года мы с Любой решили пожениться. Показать будущую жену родителям я наметил в конце июня, когда в Сибири полно солнца и тепла. Взяли отпуск, и застучали колеса, приближая нас к неизбежности.
Мама растерялась, Лида изучающе рассматривала невестку, Федя криво усмехался, поглядывая на нас. Оставшись наедине со мной, он выразил надежду, что брак будет благополучный, и еще, если родится кто-то не рыжий, то тут все будет понятно.
Отец, придя с работы, крепко обнял Любу и сказал:
— Не одни лапти Бог стоптал, пока вместе вас собрал! Неужели ты не могла найти кого-то покрасивше? Или цвета хотя бы другого? — Раньше он говорил: «Не одни лапти черт стоптал», — тут же, боясь обидеть гостью, заменил черта Богом.
— Могла, — ответила с улыбкой Люба. — Только зачем?
— Тоже летаешь? — Уставился отец в зеленые глаза будущей невестки.
— Не-а! Пыталась, да ваш сынок выбросил меня из самолета. За шкирку — и вон!
— Это правда, Валера? — теперь уже мама смотрела на меня, боясь подтверждения услышанному.
— Приходится, — сознался я.
— Так это… — Глаза мамы не глаза, а неверие и укор одновременно.
— А что делать с этими трусихами? — развел я руками. — Трусятся со страху, прячутся под лавку, визжат, царапаются, не хотят прыгать. За шкирку таких — и на мороз!
— Так это ж… — глаза у мамы не глаза, а сплошной страх.
— Парашют остальное сделает сам, — заверяю перепуганную маму.
Вечером, после того как управилась деревня с домашними заботами, пришли гости. Полдеревни. И соседи, и те, кто когда-то приглашал в гости, и те, кто давал вилы и грабли, кто брал когда-то вилы и грабли, кто привозил дрова, кто отвозил в район… Было шумно и весело. Скоро все забыли, по какой причине они собрались за этим столом.
— Пал такой стоит, что ни хлеба, ни сена нонче не будет…
— Съездил на свою делянку. Трава по щиколотку и как проволока!
— Дай Бог по шести собрать. Колос не успеет налиться, даже если прольют дожди…
— В войну також было. Да ты, Клавдия, поди, помнишь, уже больша была?
— А то! Помню. Старики с иконами по селу ходили. По Катиному переулку к речке, а тама молитвы пели. Утресь такой дожжина вылился! Как жеть, хорошо помню!
— Слышь, Валерка! Валерий! — Кому это я вдруг понадобился? — Ты слышь?
— Слышу, слышу, дядя Ефим, — помахал я рукой нашему соседу.
— В следущем разе прилетай на своем самолете, покаташь нас тут. Многи так и не летали никода.
— Обязательно! — согласился я. — Мы тут свой аэроклуб организуем.
— Во-во! Правильно! Наших оболтусов к делу приставишь!
— Их тута днем с огнем не сыскать. По городам разбежались.
— Прошлым летом Наташка Яковлева со своим хахалем приезжала. Нос воротит. Не узнает.
— Куды нам, сиволапым!
— В прошлом году приезжала Наташка Яковлева со своим артистом, — повторил Колька Копылов, одноклассник, когда вышли мы с ним покурить.
Меня тряхнуло.
— С артистом? — переспросил я. — Красавчик такой?
— Мужик как мужик, — пожал плечами Колька. — Лысый, староватый малость, но одет не по-нашенски. Дорого одет. Правда, штаны все в дырках, голое тело видать, небогат, наверно, коль штаны драны таскат. А куртка красива. А она, как сорока, все трескотала. Концерт тут в клубе устроила для них наша Галина Дмитриевна. Каку-то пьеску показывали они втроем. Вроде ничо. Складно говорили и ни разу не сбились. Наташка падала на колени, заламывала руки, а он думал, простить ли ей измену. Ходили по деревне, он ее на руках через лужи таскал. На Заларинке загорали под большущим зонтиком, в воде плескались, бегали друг за дружкой и хохотали, как маленькие. Яковлечиха им на речку в горшочке оладьи со сметаной приносила. Во как! У старых изб и поваленных заборов снимались, кривлялись… Фотик у него, знашь, какой?! Как телевизор — огромный!
— А Павлова где? — спросил я Кольку, чтобы
