Домочадец - Сергей Юрьевич Миронов
Под впечатлением этой встречи я всю неделю пребывал в минорно-возвышенном состоянии. Мне казалось, что все мои познания в искусстве разбились вдребезги о гранит сложного неизведанного мира, который жил по своим законам, имел свою историю и теорию, своих философов и критиков. Я жаждал одного: скорее ворваться в этот огромный, богатый смысловыми ассоциациями мир, ворваться, чтобы оставить в нём и свой след.
Интервью с Филатовым я отнёс в университетскую газету, с которой сотрудничал с первого курса. Несмотря на заверения редактора, в печать интервью не попало. Это был мой первый материал, отклонённый либеральной к моим статьям редколлегией. Перед Филатовым мне было жутко неудобно. Я прекрасно понимал, что это интервью, будь оно напечатано даже ограниченным тиражом, приободрило бы его, придало сил и уверенности. Юрий Павлович звонил мне несколько раз и с нескрываемым раздражением интересовался судьбой нашего материала. Увы, кроме шатких надежд на возможную милость редакции, я ему ничего обещать не мог. Я подозревал, что интервью отклонили из-за резких высказываний Филатова о Шемякине, который в ту пору был на гребне популярности, особенно после установки уродливого памятника Петру Первому в Петропавловской крепости.
После встречи с Филатовым я побывал у многих художников, искусствоведов, коллекционеров. Пропустив посмертную выставку Михнова, я вынужден был искать его картины в частных коллекциях. В Петербурге его почти не знали, ещё меньше он был известен в Москве. Его картины покупали некоторые коллекционеры, сотрудники Эрмитажа, хорошо знакомые с традицией развития абстракционизма и потому понимавшие, в чём сила Михнова. Упомянули о Михнове и на Западе. Американский искусствовед (имени его мне установить не удалось) в книге «Неофициальное искусство в Советском Союзе», приуроченной к 50-летию установления Советской власти, весьма благозвучно отозвался о Михнове. Другая же почитательница русского неофициального искусства – Камилла Грэй, которую в мастерскую Михнова привёл его учитель Акимов, осталась абсолютно равнодушна к картинам Михнова. Более того, в своей книге она ухитрилась лишь в двух строках написать о Филонове.
По совету Филатова я встретился с коллекционером, долго дружившим с Михновым. В гостиной Алексея Дмитриевича Богомолова картины Михнова соседствовали с полотнами Головина и Добужинского. Богомолов считал, что для художника испытание временем – важнейший критерий подлинности искусства, ибо увековечить себя во времени дано далеко не всем признанным при жизни мастерам.
– Над Малевичем потешались, – говорил в подтверждение своих слов Богомолов, – а он со своим супрематизмом попал во все энциклопедии, да ещё на несколько десятилетий вперёд задал задачу искусствоведам.
Богомолов сокрушался, что и после смерти Михнова о нём практически не писали. Для него Михнов был самым выдающимся художником в послевоенном Ленинграде.
– В конце жизни он довёл свою технику до совершенства, – рассказывал Богомолов, – но его мучила болезнь, он устал физически, и работы его стали носить менее сложный характер. Он действительно очень устал… На его творчество постоянно влияло презрительное отношение критиков, высокомерие художников, пошедших официальным путём и добившихся на этом проторенном пути жизненной стабильности. Он был очень ранимым… Преследовал его и другой недостаток. Он пил. И пил жестоко. Ну что тогда оставалось делать талантливому человеку, чтобы его заметили? Писать портреты Хрущёва? Заниматься соцреализмом? Этого он позволить себе не мог. Оставалось одно: пить водку, бежать за границу или повеситься. Он пил водку. Ходят слухи, что в пьяном виде он работал лучше. Это глупости. Его «пьяные» картины я узнавал сразу. Ничего особенного в них не было. За бутылкой мог писать один Гофман.
Богомолов провёл меня в комнату, где висели картины Михнова. На его посмертную выставку он предоставил из своей коллекции пятнадцать работ.
– Женя очень нуждался, – продолжал Алексей Дмитриевич. – Картины его покупали редко. Иногда он получал заказы на внутреннее оформление магазинов. Он прекрасно расписал винный магазин на углу Невского и Герцена, теперь там книжный. От этой работы ничего не осталось. Потом в духе Поллока он оформил зал ресторана «Москва». Эта роспись просуществовала недолго. Пришёл новый директор, и Женины труды затёрли. Последний раз я видел его в весьма неприятных обстоятельствах. Я пришёл к нему по поводу приобретения трёх работ, но попал на пьянку. Мне уже давно не нравилось, как он кашлял. Я предложил ему сходить к моему врачу, но он не пошёл. Через день его увезли в больницу. Там я встретил его сестру. Она сказала, что вчера он умер. Я поехал к нему домой за «моими» картинами. Дома у него творилось что-то ужасное. Его наследие было разворовано. Этих трёх работ среди оставшихся я не нашёл. Я до сих пор не знаю, где они. Я хотел выяснить, не эти ли работы Михнова попали в Русский музей, но сотрудники музея мне сказали, что искать эту «мелочь» в запасниках им некогда.
Не только от Богомолова я слышал, что после смерти Михнова пропали его лучшие работы. Не вернулись его картины и с выставки-продажи в Финляндии.
Полгода я изучал живопись Михнова. Я собрал о нём небольшой архив, раздобыл фотографии некоторых его работ. Поначалу я воспринимал его картины на эмоциональном уровне. Они обладали притягивающим, гипнотическим воздействием. Но однажды эмоции улеглись, и я перешёл к постижению технических приёмов, открыть которые пока не имел возможности. Позже, найдя к ним приблизительные ключи, я не посмел их копировать. Для меня куда важнее были поиски душевных состояний, выводящих к чистому акту творения. Я ждал этих внутренних бессознательных порывов, чтобы выплеснуть на картон все потаённые силы своего юного мятежного существа. По утрам в углу комнаты меня встречали горы скомканной перепорченной бумаги. В порыве ярости я бросал её в специально купленную корзину, оказавшуюся слишком маленькой для отбракованного материала. Алекс, приходивший ко мне печатать свои стихи (у меня была портативная югославская машинка), удивлялся размаху моей живописной деятельности и принимался сосредоточенно стучать по клавишам, сожалея об испорченном ватмане. К моим абстрактным работам он был равнодушен, ему нравилось другое искусство. Я же день ото дня совершенствовал технику, придумывал инструменты для работы с текучими красками, для придания рельефности изображению применял несколько видов клея. Я стал жить ожиданием мимолётных драгоценных состояний, в которых мне удавалось писать, и писать хорошо. Эти пленительные ночные моменты чередовались с вынужденными визитами в университет, праздным шатанием по знакомым и книжным магазинам. Изредка я заглядывал в городской лекторий. Пару раз мы забрели с Алексом в цирк. Потом был мрачный, хотя и недолгий период посещений различных ДК, в которых американские проповедники учили нас – «заблудших» –
