Домочадец - Сергей Юрьевич Миронов

отмелью и ногой искал ребристое дно. Я прекрасно помнил этот долгожданный момент, когда на смену несметной массе воды приходила спасительная земля и рельеф дна резко шёл на подъем, причём порой внезапно, так что я врезался коленями в жгучий донный песок, бороздил его, как брошенный на мель корабль, а потом переворачивался на спину и лежал на воде, упёршись в близкое дно руками. Так, тяжело дыша, лежало обычно человек пять-семь, и кто-то, у кого ещё оставались силы, разгонял чаек победным возгласом, но большинство кряхтело от усталости и фыркало, отрыгивая солёную воду. В тот раз, приближаясь к песчаному пятну, в овале которого уже барахтались двое пловцов, я предвкушал умиротворяющий отдых под ласковым небом, но дно почему-то не начиналось, хотя я должен был его давно на щупать. Я беспомощно тянул вниз ногу и мне казалось, что вода подо мной превращается в клейкое месиво, которое пытается затащить меня в свою вязкую, холодную бездну. Впервые в жизни я ощутил настоящий ужас – кошмары войны были ещё впереди. Я продолжал махать руками, но уже почти отвесно. Я тратил последние силы, чтобы удержаться на плаву. Но самым страшным было то, что в трёх метрах от себя я видел спокойно плывущего Эриха Детмана. Он деловито разгребал воду длинными руками и не подозревал, что я попал в беду. Глядя на него, уверенно продвигающегося к финишу, хотя и изрядно уставшего, я прекрасно осознавал всё отчаяние своего положения: мы были рядом, но он плыл – и вдруг перешёл на шаг, я же – должен был расстаться с жизнью. Чудовищная несправедливость! – воскликнул Вальтер и бросил в море плоский камешек, который трижды подскочил над водой. – И вот, когда Эрих ступил на отмель и глаза мои захлестнула вода, я дотронулся ногой до земли и предпринял последний бросок вперёд. Потом я долго хрипел на мели и не чувствовал своего тела.

Вальтер надел резиновую шапочку, и мы вошли в воду.

– Туда я не поплыву, не волнуйся, – весело сказал Шмитц и усиленно заработал руками.

В тот вечер после купания мы ещё долго гуляли по побережью. Тонким изящным рожком висела на чёрном небе молодая луна. Разбросанные вокруг неё звёзды мерцали холодним серебром, их зеркальные световые потоки едва докатывались до нашей тёмной лесистой улицы, и этот возвышенный источник света указывал нам дорогу до тех пор, пока мы не подошли к дому, подсвеченному двумя прожекторами, которые были спрятаны в центральной клумбе напротив фасада.

Мы одновременно приняли душ. Вальтер – на втором этаже, я – на третьем. После водных процедур наши пути пересеклись в зале второго этажа, и мы, за день уставшие друг от друга, молча, как ночные привидения в белых банных халатах, разлетелись по своим комнатам с чувством облегчения от взятого на ночь тайм-аута в нашем общении. Минут через пятнадцать в мансарду проник тактичный храп Вальтера, похожий на мерный рокот бытового прибора, не подававшего признаков к усилению шумовой активности.

Я долго лежал с открытыми глазами и мысленно плавал в плазматических световых бликах на потолке, которые в дальнем углу комнаты превращались в тонкие конусообразные линии. Эти асфальтово-серые кубистские узоры – порождение борьбы уличного света и тьмы – притягивали меня к себе с жуткой силой, будто хотели впечатать в потолок. Я всецело приветствовал перспективу воплощения в зигзагообразные световые росчерки на потолке, поскольку эти повторяющиеся пробежки лучистых диагональных вспышек и огней были готовой, невыразимой живописной темой, о которой можно было лишь вспомнить утром и вновь представить мельчайшие осколки её горящих метеоритов, канувших в ущелье крепкого сна и не отразившихся графическим эхом на ватмане. Я всё ещё наблюдал (но уже в полудрёме) за скачкообразными метаниями серых и бежевых лучей, брызжущих бесперебойным ливнем, и так же, как эти световые перестрелки на потолке, которые любой другой, оказавшийся в моей ночной комнате, просто бы не заметил, я старался не замечать своего присутствия в этом многозначительном доме, а если и замечал, то в роли квартиранта выступал мой активный двойник, наделённый актёрскими способностями, ибо только он мог задушевно беседовать с каверзными обитателями особняка, его гостями и приближёнными Шмитца. Появлялся мой зам не всегда вовремя и, случалось, весьма неохотно, но несколько раз ему удалось защитить мою ранимую душу от посягательств самоуверенных дерзких людей.

Глава 6

К августу усилилась моя тревога перед скорой встречей с матерью. Я вдруг почувствовал, что именно сейчас мне её не хватает. В первую очередь с ней (ибо не было для меня более близкого человека, чем Анжела) я захотел поделиться радостью от охватившего меня двухдневного сумасшествия по поводу предстоящей выставки в Гамбурге. Я нуждался в её тихом, пусть незаметном присутствии рядом со мной. Перед сном я вспоминал, как в нашей маленькой петербургской квартире она ходила в шелковом коротком халате (иногда с кружкой крепкого чая) и убиралась на своём старинном трюмо с кривыми подкошенными ножками или расставляла по местам книги на полированном стеллаже. В такие минуты я внутренне торжествовал, о чём Анжела, естественно, не догадывалась. Но стоило ли мне ей объяснять, что причина моего крохотного счастья заключалась в том, что в тот вечер мне не предстояло дожидаться её позднего возвращения домой, о чём по обыкновению она сообщала в записке, оставленной на комоде в коридоре.

Но сейчас точное место пребывания Анжелы было мне неизвестно. Очевидно, Вальтер полагал, что, оставив мне свой адрес, он тем самым раскрыл тайну нахождения моей матери. Однако его адреса мне не хватало. Мне нужны были письменные свидетельства жизненного благополучия Анжелы, выведенные на бумаге её твёрдой уверенной рукой. Восторженных откликов о замечательной жизни в благоприятной среде я от Анжелы не получал. Вопреки уверениям Вальтера, что моя мать постепенно входит в новую жизнь и процесс этот протекает по разработанному Шмитцем плану, мне хотелось воочию убедиться, что их совместная жизнь действительно безоблачна (в подтверждение присланных Вальтером фотографий из Испании) и что моей занятой матери, уставшей от ежедневных посещений лингвотеки, чрезвычайно трудно найти время для сочинения письма сыну и уж тем более некогда – позвонить.

Последние два года Анжела много работала и не заметила очередных перемен в своём сыне. Я был уже не в том возрасте, чтобы прятать в стол первые беспредметные композиции. Писать я заканчивал глубоко за полночь и, едва раздевшись, падал в кровать. Стол я приводил в порядок утром и из записки, оставленной в эпицентре улегшейся страсти, то есть на столе, узнавал, что мои поздние отходы ко сну весьма тревожат мою мать.

Я продолжал упорно сидеть в библиотеках.