Домочадец - Сергей Юрьевич Миронов
Однажды в «Публичке» ко мне подошёл странный пожилой человек. Он заметил, что я читаю «О духовном в искусстве», и сел рядом со мной. «Филатов, – представился он. – Искусствовед». Одет он был очень бедно. В старомодном заношенном пиджаке, под которым пестрела застиранной чёрно-белой клеткой фланелевая рубашка, он был похож на побитого судьбой питерского интеллигента, знающего толк в современном искусстве. Это предположение подтвердилось, когда я попал к Филатову домой. Видя, что я погряз в изучении модернизма, он пригласил меня к себе для беседы в более подходящей обстановке. Он был поклонником абстрактного искусства с 60-х годов.
Юрий Павлович Филатов жил на Галерной. Он занимал сырую квартиру на первом этаже аварийного дома. Коридор его жилища напоминал переполненное книжное хранилище. За стопками книг, в узком промежутке между влажными трубами и стеной, росли раскидистые домашние грибки. Под рыхлым потолком флажками болтались скрученные в трубочки обои. Ощущение неуюта было разящим. Филатов стоял у дверей в свой кабинет и рассматривал меня быстрыми пытливыми глазами, пока я снимал ботинки и запорошенный снегом плащ. В кабинете при тусклом искусственном свете мне удалось разглядеть его жёлтое небритое лицо, в котором читался весь ужас его неустроенной жизни. Его запущенный страдальческий вид горько соответствовал печальной обстановке, в которой он обитал. Мне он казался таким же квартирным экспонатом, как старые пластинки и книги, вразнобой стоявшие на покосившихся стеллажах, как разбросанные повсюду толстые тетради, как газетные вырезки, расклеенные по всей комнате на видных местах. Вокруг было так тесно, что я, привыкший к простору своей незагромождённой комнаты, испытывал неудобство от давления пыльных остроугольных предметов, почти вплотную примыкавших к моему свитеру. Чтобы найти нужные статьи и материалы по искусству, Филатов вскакивал с дивана и, как слаломист, лавировал между книжными завалами, стульями и столами. На ходу он опрокидывал стаканчики с поломанными карандашами и ручками, смахивал на пол недописанные статьи на клочках тетрадной бумаги, разметал на столах пылевые заносы. Зарабатывал Филатов составлением кроссвордов и головоломок. Графические эскизы задач для газетных досуговых рубрик вперемешку со словарями лежали перед нами на столе, тут же валялись нотные тетради и альбомы по искусству. Обделённый вниманием журналистов и друзей-художников, Юрий Павлович считал себя несправедливо забытым. С молодости увлечённый модернизмом, он написал множество статей об абстрактном искусстве, ни одна из которых не была опубликована. Филатов был первооткрывателем Евгения Михнова-Войтенко5, его духовным наставником и критиком. В поздних работах Михнова он нашёл воплощение своей мечты о совершенном беспредметном искусстве. Он считал Михнова величайшим художником двадцатого века, проникшим в отличие от других нонфигуративистов по ту сторону абстракционизма.
– Он долго шёл к полноценному красивому стилю, – рассказывал Филатов о Михнове. – В шестидесятых годах я понял, что это огромный талант. Тогда он был далёк от создания прекрасных картин. Его живопись была предельно экспрессивна и выражала страдание, боль, ужас. Те картины были интересны, сильны, но в них господствовали тьма и кошмар. К гармонии он пока не пришёл, но чувствовалось, что обязательно придёт.
Филатов с недоверием посмотрел на мой трещавший, работавший на честном слове диктофон, и продолжал:
– Источники вдохновения Михнов черпал из французских и американских журналов. Его интересовали художники так называемой американской школы, которые отказались от декоративности, гармонии, поисков приятных эффектов и работали на острых цветовых диссонансах. Среди них были художники, не придававшие значения цвету. Они создавали кошмарные видения, пластические иллюстрации к миру Кафки – Виллем де Кунинг, например. Мерзейший, отвратительный художник… Потом Михнов изучал репродукции французских и испанских художников. Его поразил экспрессионизм, исходивший в 60-е годы из принципа: чем беспорядочней, чем драматичней и бесформенней, тем лучше. В течение многих лет в Михнове шла борьба. Я пытался убедить Женю, что его симпатии к экспрессионизму обманчивы. Я ориентировал его на таких гармоничных художников, как Санжье, Манесье, Суляж, де Сталь. Он же считал их слишком красивыми. Тем не менее он шёл к своему стилю через экспрессионизм, особенно через Поллока. В отличие от американских экспрессионистов Поллок был очень крупным художником – и художником настоящим. Он изображал свои страсти и причуды, находясь как бы в бессознательном, сомнамбулическом трансе, который был чем-то средним между камланием шамана и танцем фигуриста на льду. В этом ритуале была определённая логика: музыкальная, мускульная, логика пространства, ритма, жеста. Она воплощалась в запутанных трассах нитроэмалей, создававших целостную и яростную поверхность письма. Я всегда говорил Михнову, что к этой манере нужно подходить с чувствами прыгуна в высоту. Ведь помимо надежды у него нет уверенности в том, что прыжок удастся. Заранее это знает сама природа процесса. На лету внести поправку в неудачный полёт уже невозможно. Чтобы исправить положение, нужно прыгнуть ещё раз. Так и в «живописи жеста» картина может удастся, а может разочаровать.
Наш разговор длился полтора часа. Филатов, наконец получивший возможность выговориться, не умолкал. Судьба крупнейшего художника, до сих пор широко не известного, увлекала и тревожила меня, я хотел восстановить её по крупицам, проникнуть в грандиозный мир его потусторонних картин, приковавших к себе мой взгляд необъяснимой пленительной силой.
– Михнов пошёл дальше Поллока. Сам того не понимая, он открыл в беспредметном искусстве скрытую фигуративность. Но сначала он усложнил манеру письма Поллока, выйдя за рамки одного лишь жеста и предельно скупых средств выражения: плоскости и краски на ней. Его живопись стала объёмной, фрагментами – массивной, но в большей степени – воздушной, эфемерной. Одновременно в его картинах появились предметы и формы, свет и тени, фрагменты действительности, события. На ассоциативном уровне отдельные участки картин Михнова могут читаться как стекло или ткань, как струя жидкости или порыв ветра, как луч солнца… Форма же может казаться хрупкой и твёрдой, статичной и динамичной, застывшей и тающей или плывущей. У него есть с первого взгляда абсолютно плоские картины, которые вдруг разверзаются глубокой пропастью и неожиданно трансформируются в выпирающий рельеф. Ничего подобно он изображать не собирался. Намёки на тайную предметность возникли сами собой.
Филатов резко махнул рукой, и я выключил диктофон. Быстро собрав
