Аттестат зрелости - Илана Петровна Городисская
"Мы, мы, мы, мы тебя любим, мы готовы, но и ты должна – ради нас – то-то и то-то"… И это ей твердил поэт, который сам же написал: "Я не один, я с близкими людьми, но мне порой безумно одиноко". Какая горькая ирония! Девушка очумело поглядела на своего нового парня, в его увлажненные глаза, и ощутила себя так, словно ее предали снова. Тот, кто по всем определениям должен был понимать ее лучше всех других, тот, кто буквально проглядел ее в своем стихе, убеждал ее сейчас в банальной чуши, от которой никому легче не стало, да еще пытался что-то требовать. Он тоже был эгоистичен, как и все безответно влюбленные дураки. Галь уже раскаивалась, что разрешила этому болвану за ней ухаживать. Разочарование ее было огромным.
– Ты ничего не понимаешь, – процедила она сквозь зубы. – Оставь меня!
– Нет-нет, он все говорит правильно! – поспешила воскликнуть Шимрит, радуясь обретенной поддержке. – Доченька, не сдавайся! Все будет отлично, вот увидишь! Мы поможем тебе! Я найду учителей, которые подтянут тебя, психолога, который тебя проконсультирует…
Лучше бы она этого не говорила! На бедную мать обрушился шквал новых упреков и обид:
– Какой психолог?! Ты что, намекаешь мне, что я больная? А, может быть, это тебе он нужен, мама, может быть, из нас двоих больная ты?..
Галь почти сбила с ног оглушительная пощечина. Сперва она не сообразила, что произошло, а только охнула от пронзительной боли на левой стороне лица. Потом несколько секунд постояла, пригнув голову и прижимая ладони к с размаху огретой щеке, переваривая случившееся. Ее мать никогда, ни при каких обстоятельствах не поднимала на нее руку. Сама Шимрит до смерти испугалась своего поступка, не говоря уже о бедном Одеде, который, не успев вмешаться, весь сжался, ожидая того, что начнется.
– Извини меня, Галь! – диким голосом взвыла Шимрит Лахав, бросаясь к дочери, пытаясь ее обнять и поцеловать. – Прости, дочка! Это был первый и последний раз! Прости!
Галь отстранилась и медленно выпрямилась, заглянув в глаза матери. Но взгляд ее уже не был ни агрессивным, ни отстраненным. В нем засветилось что-то холодное, чужое, мертвое.
– Пошла ты к черту, – заявила она матери леденящим душу голосом, и, резко отодвинув ее плечом, побежала в свою комнату. – Отцепись! – прибавила она Одеду, бросившемуся за ней.
– Галь, стой! – отчаянно звал ее парень, но дверной замок щелкнул прямо перед его носом.
Молодой человек очень долго простоял перед запертой дверью, стучался, тряс ручку, умолял Галь открыть, прийти в чувство, но из комнаты не раздавалось ни звука. Казалось, что даже если бы на этом месте взорвалась бомба, девушка не открыла бы дверь. Перепуганный, как бы она не наделала глупостей, Одед уже собирался выламывать дверь, но Шимрит из гостиной подала слабый голос:
– Оставь ее, не унижайся. Такое уже было раз, и ты ничем ей не поможешь. Только больше раздразнишь. Поверь, я знаю, что говорю.
Дрожащий от страха и чувства бессилия, парень оставил свои попытки и вернулся в гостиную, где на диване сидела заплаканная, опустошенная, убитая горем хозяйка.
– Какая же я безмозглая! – заладила она, причитая. – Ударить дочь! Мою единственную дочь, которую я люблю больше всего на свете! Теперь она окончательно отдалится от меня, будет мне это помнить. Я никогда не поднимала на нее руки! Не знаю, что внезапно на меня нашло… Я словно сорвалась с цепи…
– Шимрит, не стоит так терзаться, – попытался ободрить ее Одед, хотя у него самого безумно трепетали нервы. – Галь все поймет и простит. Нужно дать ей немного времени. Она добрая и любящая дочь, и все поймет, когда чуть-чуть придет в себя.
– Не в этом дело, – слезно молвила Шимрит. – Это я все испортила. Дана мне объяснила, как следует вести себя с Галь в этот страшный период, а я все опять испортила. Мне, наверно, не дано учиться на своих ошибках.
– А что, вообще, говорила Дана?
– Ах, сынок, – вздохнула смертельно усталая женщина, – если бы я знала раньше о том, что у вас там, в классе, делается, я сама настояла бы на переводе Галь в какую угодно школу. Твоя мама расскажет тебе поподробней, – я не могу.
– Да я и сам знаю все, как есть… – повесил голову Одед, пред глазами которого сразу возник скандал, учиненный Наором, и то, что последовало потом. – Бедные вы наши… предки!
– Да, там никто из присутствующих не поверил в такое… безумие! О Боже, сколько же вам лет? Как такое возможно? Ведь вы же еще дети! – восстала Шимрит, противореча своему пониманию ситуации.
Несомненно, это были далеко уже не дети, а взрослые люди, жестокие, подлые, и лишь для них, их бедных «предков», как ребячливо выразился Одед, ничего не менялось.
– Шимрит, у меня нет ответа, – уклончиво ответил парень, не решаясь вывалить на и без того разбитую мать все, что он мог бы поведать о своем проклятом классе. – Я хочу только знать всю правду о Галь. Мне это главней всего на свете.
– Ты же видел ее сейчас. Разве тебе еще нужны объяснения?
Произнося это, хозяйка дома подняла распухшие от слез глаза на гостя, прочла на его кротком, утонченном лице все то, о чем он не смел заикнуться, увидела в опущенных уголках его рта тень пережитых страданий, и, как никогда, глубоко пожалела о том, что это не он был с ее дочуркой все минувшие годы, а другой, тот, о кого ее материнские надежды разбились, как о каменную стену, – Шахар Села. В отличие от Шахара, с этим юношей Галь никогда бы не знала потерь или горя. Он всегда был бы беззаветно предан ей, а она бы еще им командовала, чем отомстила бы за ее, Шимрит, собственную, по-идиотски прожитую личную жизнь. Ах, как же поздно он возник в ее судьбе! Шимрит смотрела на Одеда, также, со слезами на глазах, смотревшим на нее, и почти физически ощущала, как он боится потерять ту, что являлась им обоим дороже зеницы ока.
– Что нам делать теперь, Шимрит? – обреченно спросил Одед.
– Если б я знала… Я не знаю. Я только знаю, что сейчас мне хочется принять таблетку, лечь в постель и уснуть. Даже на душ у меня не осталось сил.
– А… как же Галь?
– Сама не знаю, – развела руками мать. – Может быть, пусть
