Вдовушка - Анна Сергеевна Чухлебова
Я плакала со смеху со всех этих глупостей: нельзя же жить вот так, просто, пихаться локтями от неуемного зуда, щуриться, ерзать. Ан можно же! Но кажется мне самым нутром, печенкой, что без тебя твои мальчики провалились в черное взрослое безделье. А ты вечно юный хохочешь, ножками болтаешь на облаках, и свет небесный отражается в твоих зрачках, и только после этого долетает к моему сердцу.
Что за цирк
Ялюблю все твои глупости, их много у тебя, поэтому люблю я тебя очень сильно.
Мы ходим на Университетский в подвальчик к вегетарианцам. Денег не густо, посидеть хочется, а на улице накрапывает мелкий, опасный для тебя дождик. Очаровательно улыбаясь, ты просишь у официантки вторую вилку, и ешь пасту сразу двумя, плотоядно сверкая глазищами.
– Так даже удобнее! Только попробуй!
Я тоже прошу вторую вилку, цепляю сразу двумя копну спагетти, макароны свисают как томатная борода. Гоша ловит ее ртом на весу, я плююсь от смеха, мой подбородок в красных ошметках, Гоша вылизывает его длинным языком. Официантка таращит глаза; даже для вегетарианцев мы полные придурки. Как же хорошо, Господи, как же хорошо. Принимаемся целоваться, да как же ты хищно смотришь. Вечная жадность ко мне, будто меня украл.
Сколько же у тебя фокусов, а. Скучала одна вечером, переписка молчала с утра, нельзя же вот так совсем сутками. Зачем-то не писала тебе. Наверное, потому что очень-очень хотелось, но еще больше хотелось, чтобы ты дышал, не душить.
Средь тишины от тебя прилетает сюрприз – карта Ростова, по ней рассыпаны эмодзи с двусмысленной ухмылочкой. «Угадаешь принцип?» – и вопрос хитрющий-хитрющий, с ожиданием фурора после моей догадки. Скольжу по карте глазами: отметки в районе Северного рынка, Нахичевани, набережной, парка Революции, ДК Ростсельмаш, Братского кладбища. Восторженный вопль после моей отгадки: «Да мы с тобой скоро всю карту заполним, да?». Возле речного вокзала ночью менты не гоняют с пивом, но еще достаточно безопасно, чтобы не пробили голову. К ночи уводят детей с площадки, утаскивают на поводках породистых псов. Компании пьянчужек рассаживаются на почтительном расстоянии друг от друга. Лавочки и днем там тенистые, теперь это двойная тень, дырочки пустоты на черном. Как не поставить здесь латку, излившись живым? Это всего лишь ремонт.
Или что-то спокойнее: всего лишь приносишь колоду карт на Гребной канал, тасуешь, гипнотизируешь. Каждый раз знаешь, какую я загадала, читаешь мысли. Ловкая, будто нечаянная, феерия. Меньшее чудо среди всех твоих чудес, но я в полном детском восторге. Решительно нежно опрокидываю тебя на лопатки.
А потом хорошо дышать вместе и просто молчать, гладить прядки руками, смотреть, как опускается солнце. В ответ на твое «Давай, мне пора» долго тебя целовать.
Мой фазан
Сняла комнату, надоело шататься черт знает как.
Не то, чтобы в комнате было не черт знает как. Ростовские коммуналки образуют подобие двора-колодца, но колодец по сравнению с петербургским совсем меленький – добудешь из такого студеной водицы, а как же; тины одной зачерпнешь. Из коридора выход на общий, вдоль всей стены, балкон. В южной ночи всё время кто-то трущобно курит. Стены в доме толстые, старинного образца, а вот двери везде нищебродские. Если заняты любовью в одной из комнат, то после секса высыпает курить весь этаж.
Гоша просидел целый день у парикмахера и явился ко мне во всём блеске. Половина его каре выкрашена в черный, другая – каждый-охотник-желает-знать, а вот и фазан, ближе к затылку. Я хлопаю в ладоши: вот это ты птица-гошица. Он жмурится от удовольствия и выдает чуть угловатый реверанс. Не зря все муки, ох и намаялся. Я гляжу на Гошу как на огромную, обожаемую куклу. Как только взрослые отворачиваются, ребенок стаскивает с куклы панталоны, чтоб убедиться, что под ними лишь гладкий пластик, пустота. Моя кукла – самая лучшая, а пустоту я найду позже, когда после всех утех он упорхнет.
Новой прически в тот день нам показалось мало. Идея забавы подвернулась под руку, пришла сама собой – мы стали друг друга красить. Я густо подвела ему глаза голубыми тенями, ими же намазала губы, подчеркнула скулы. Вместе с красной прядью у лица смотрелось так восхитительно, будто мой мальчик сбежал ко мне на ручки от какого-то злющего Барабаса. Я расцеловала костяшки его пальцев. Моя ж ты богинюшка!
Богинюшка – та еще шельма; взяла бразды правления, стала красить меня. Подвела один глаз зеленым, второй розовым, раскрасила желтым скулы, забавляясь, шипела:
– Синяк, фингал!
И отчеркнула две размашистые закорючки над моими криво накрашенными губами. Усы, значит, вот так. Как мы хохотали, едва взглянув в зеркало! Щёки устали, мокли глаза. Стали целоваться, оставляли друг на друге цветные отпечатки, изгваздали простынь, наволочку. Шея моя – голубая, на Гошиной ключице – чернильное пятно от моих усов. Я изучаю глазами цветное месиво на его лице; да что ж ты за человек такой, картина.
В съемной комнате нет ванной – и мы, продолжая давиться смехом, пытаемся прошмыгнуть в общую, сквозь коридор. Сильно пьющий сосед высовывает лохматую седеющую голову из дверного проема, чтоб бросить нам:
– Вот уроды!
Но мы игнорируем комментарий, и уже через пару минут поддон душа под нами плывет акварельными пятнами; охотник фазана наконец-то укокал, и, прельщенный цветными перьями, взялся за кисть.
А после мы пили чай, и Гоша стал тихим; я его обнимала, болтала ему всякое, а он улыбался грустно. Когда мы прощались в дверях, он сказал:
– Знаешь, я так устал. Мне совсем не хочется жить.
– Птица моя, Гошица…
А больше ничего и не скажешь, только встанешь на цыпочки, заправишь красную прядку за ухо, посмотришь в глаза, поцелуешь. И глазища его – как озёра, в которые ходят топиться.
Присутствие
Яскучала неделю, я не знала, что делать. Но я делала всё верно.
Скамейки за Пушкиным: один раз встретил меня на той, что слева, спустя месяц – справа. Я прохожу мимо – и это можно засчитывать за две встречи с тобой. Всё равно скучаю, но счастливо. Будто всё и так есть. А ведь возможно обладание и чем-то большим. Это вообще как? Не спрашивайте влюбленных; те только промычат, дурни.
У поворота в Парк Горького – еще одна встреча: вижу тебя, шпалу, в
