Вдовушка - Анна Сергеевна Чухлебова
Вернемся на Пушкинскую. У Буденного всегда густая тень, там можжевельники, прочие елки. Обычно мы встречаемся в этом углу; у меня чувство, будто мне пять лет и я в первый раз вижу жирафу. Она, козыряя пятнами, переставляет ноги, и, должно быть, снится знаменитому художнику, не может же она вот так, существовать взаправду. Но я обнимаю тебя – и ты есть. Иногда кажется, что ты – Кощей бессмертный, и бессмертный действительно, без всех этих ухищрений с иглой и уткой. За затеями этими – страх, а ты и так никогда не умрешь, зачем тебе эти глупости.
Теперь через Буденновский проспект, и Пушкинская продолжается. Длинная пешеходная улица, я иду с середины. Если бы я свернула в другую сторону, то насчитала бы ровно то же самое количество встреч с тобой. Но вот, через проспект, тут у нас военные, неоклассицизм цвета топленого масла. Когда-то в будущем дроны будут метить сюда, наделают шума. Выбьют окна соседних домов, витрины, поутру хозяйка ресторана посмотрит и скажет: «М-да». Хорошо, что у них дорого и вкусно, и прибыли, и еще муниципалитет даст немного денег. Пока всего этого и в помине нет, и я вспоминаю, как мы пришли сюда пешком с Братского кладбища, мокрые, восторженные, немного ехидные. Уселись на лавку перед штабом и продолжили целоваться. У нас совершенно одинаковые носы на фотографии, которую мы тогда сделали.
Дальше мы никогда и не ходили; моя прогулка теряет всяческий интерес.
Я возвращаюсь на съемную и еще несколько раз сталкиваюсь с твоей тенью, улыбаюсь ей. Да и оригинал обещался вечером; тени, пните его, пусть поторопится. Я скучала неделю, я не знала, что делать в эти оставшиеся несколько часов до встречи, – и пошла ловить его присутствие по кусочкам, детальки из разных слоев реальности собирать. Что-то нашлось, и этого вроде достаточно, но как может быть достаточно, когда ты настоящий скоро появишься у меня на пороге, и влажные прядки у лба, смешные острые зубы, и всё твое. Я люблю всё твое. Ох! Звонок.
Ты говоришь громко только если хохочешь или бранишься, поэтому сейчас ты говоришь тихо. Жалоба. Потянули собаки на поводке, упал. Шов на легком болит, капец. Может, надо к врачу, но еще потерплю, не понимаю. Наверное, сегодня нет, полежу до завтра. Вот что ты говоришь. А я выхожу в коридор и смотрю в колодец. Закат гаснет медленно, вспыхивают первые огоньки. И знаешь, мы ведь и так повстречались с тобой сегодня добрый десяток раз. И зачем тебе только нужно присутствие размером с город.
У тебя есть надежда
Гоша заболел. За осень уже третий раз, но до этого вычухивался за недельку. Долгое южное солнце сушило его носоглотное болото. Но вот ноябрь вошел в зенит, дождь в первый раз сорвался на мокрый снег, предсмертная агония лета кончилась. Маленькая слабенькая зима поползла по земле, лужи занялись сахарной корочкой – дети так любят сладкое. Кто знает, кем вырастут. Некоторые – убийцами.
Выходные без Гоши – это очень плохо. Я хожу по съемной комнате, как медведь по клетке. Можно выйти на улицу, но то ж разве свобода. Только наживешь зевак, будто цыгане тебя ведут. Да не смотрит никто, не смотрит. Просто я настолько не чувствую себя собой, когда Гоши нет рядом, что мне кажется, я – это кто-то косматый и неуместный, униженный и поверженный. Как символ России, пляшущий в кабаке.
Ладно, первые выходные, – но вторые, третьи! Можно ебу даться. Мы звоним друг другу по видео и постоянно на связи, едва ли легче от этого. Когда Гоша рядом, всё в мире правильно. А когда его нет – ничего толком нет. Огрызки какие-то, шелуха. И никакой красоты в мире не остается. Серость, грязь, смерть. Всякая хуйня.
Лето мы протаскались по улицам и редким квартиркам друзей, к августу осели в моей съемной комнате. Черт знает, чего к Гоше нельзя было. Я не выспрашивала, молчит, ну и ладно.
Страшно пролить из полной чаши: это ж потом уборка, морока. Мы пили и пили из нее, а она ни на капельку, всё за малым не через край.
Я решила, что мама оставила ему в наследство какого-то очередного пьющего отчима. Приведешь тут подружку, когда чужие друзья чуть не до поножовщины отдыхают.
Во время звонков я видела, что ремонт у Гоши замшалый. Его смешные псы всё лезли в кадр. Три штуки, и им всегда что-то надо – кормить, гулять. С ночевкой Гоша оставался редко: вечно нянчил свой псиный детсад. Еще кошка была – толстая, лысая. «Но она тоже собака». И жили они все стаей, вуф-вуф.
Дело шло к четвертым выходным, и я не вынесла. «Давай я приеду, соскучилась – жуть. Ну, чего ты боишься?» Прочитано. Минут пять тишины. Сбивчивое голосовое: «Ты это, у меня вообще жена. Мы не вместе уже давно, но живем. Ну, семья такая. Помогает, когда я болею. Вроде как мама. Прости».
Не помню, чего я там понаписала в ответ. Наверное, опять прокляла, пожелала встречи с метеоритом, назвала Гошу как-то нехорошо.
Забанила. Впала в какую-то бессвязную горячку. Вынесла мозг всем подругам. Причитала. Решила, что найду себе кого-то получше, и сама в это не поверила. Почувствовала пустоту в животе, это от сердца, пустота от сердца всегда отдает в живот.
Потом прислушалась к пустоте, присмотрелась, – и нашла внутри нее теплый белый свет. Он залил всё: ноябрь, брехню, жену. Не ложь, но недоговаривание, и как и нет ее, стерто. А ведь что-то же было. Отважная моя слабоумная любовь.
Я написала спустя три дня, мы созвонились – и Гоша всё рассказал. В браке с Надеждой он десять лет, ей уже за сорок. После первой операции он лежал совсем крошкой, едва совершеннолетний, весом с двенадцатилетнего. Медсестра стала болтать с ним, такая чудесная, на первую его любовь похожа. Только старше. Поженились, уехали жить на юг, чтобы Гоше стало полегче. Несколько лет был как пасочка: любил, не изменял, носил домой зарплату. А потом суп с котом – бабы. И теперь уже ничего нет, ну, семья вроде есть, опора. Хотя он и готовит себе сам. Когда может встать с
