Почти 15 лет - Микита Франко
— Ты когда-нибудь думала, что жизнь прошла зря?
Она удивленно вскинула взгляд:
— То есть… как – зря?
— Ну, что ничего не получилось, — объяснил он. – Дочь умерла, сын – гей. Всё… как-то не так, да?
Он знал, что прав, но мама не решалась признаться ему, что и вправду считает, будто сын гей – это «как-то не так». Но считала же. Он чувствовал это всю свою жизнь.
— Да что ж сразу… — она неловко пожала плечами, — всяко бывает… Всё как у всех.
Слава помотал головой:
— У нас не как у всех.
Мама снова пожала плечами. Он сказал ей:
— Знаешь, в Канаде я работал в студии от Electronic Arts.
Она покачала головой:
— Я ничего в этом не понимаю.
— Знаю, — вздохнул Слава. – И мне от этого грустно. Я думаю, ты гордилась бы мной, если бы понимала.
— Я и так горжусь тобой.
Он поджал губы, отводя взгляд: что ж, это был правильный ответ хорошей мамы, которой она училась быть. Только ничего общего с реальностью он не имел.
— Да… — вздохнул он. – Просто знай, что породила на этот свет ужасно талантливого человека. Может быть, даже не одного.
Она, наверное, подумала про Юлю, и Слава тоже о ней так думал, но сказал другое:
— Мики хочет писать книги. Я в этом мало понимаю, но он… всё так тонко чувствует, а это, наверное, половина успеха хорошей книги, тебе так не кажется?
Мама сдержанно улыбнулась: мол, может быть.
— И хотя ты не считаешь Ваню своим внуком, тебе всё равно придется как-то жить с осознанием, что ты бабушка гениального композитора, — с деланно-печальным вздохом сообщил Слава, делая резкий поворот их пары на припеве.
Мама уже забывала ругаться на эти танцевальные выпады, она спрашивала:
— У него восстановился слух?
— Восстановится, — Слава не сомневался. То есть, иногда сомневался, но в ту секунду почему-то нет. – Я просто хочу, чтобы ты знала, как тебе повезло, — проговорил он, глядя маме в глаза. – Да, мы не такие, как все, и я знаю, что это было сложно осознать, но это не проклятье, а везение. У тебя особенные дети и особенные внуки, ты должна сама себе завидовать.
Ведь он ей завидовал.
Он всегда чувствовал себя немного не имеющим права присваивать талант своих детей себе, потому что оба его сына не были его биологическими детьми. Он смотрел, как Мики работает над текстами, и гадал: «Откуда это вообще? У нас кто-то писал книги? Неужели это что-то от Игоря?», или слушал, как Ваня придумывает собственную мелодию на пианино, и поражался: похоже где-то в тех людях, которые его оставили, жили какие-то уникальнейшие гены. Он никогда не мог позволить себе окунуться в это тщеславие с головой: вот оно, оно моё, я сам это сделал! Нет, эти мысли были ему недоступны.
А маме доступны. Она могла смотреть и на него, и на Мики, думая: «Это я их сделала. Это моя плоть и кровь», потому что это было правдой. И он хотел сказать ей: «Гордись нами, потому что больше ни у кого нет такой абсолютной привилегии видеть в наших успехах себя. Жизнь прошла не зря. Гордись нами!».
— А я никогда и не думала, что это проклятье, — наконец ответила мама, проводя сухой теплой ладонью по его щеке.
И музыка кончилась. Он отпустил её.
Лев [85]
Солнце вставало на востоке, и, не смотря на нулевую температуру за окном, уже к семи утра существенно нагревало приборную панель и руль – так, что Льву приходилось перехватывать ладони (а ещё подумывать, что пластик необходимо обшить тканью). Розовый лак мерцал на солнце, а блескучие стразы слепили, отражая лучи — Лев напрягался от невозможности это скрыть.
Если быть совсем уж откровенным, маникюр получился… так себе. Лев не был доволен выбором цвета: и дело даже не в том, что пошловато, а в том, что ему ну просто не идёт. Не его цвет. Славе яркие оттенки подходят больше – может, благодаря смуглому цвету коже, они будто подчеркивают его восточную внешность, — а вот на бледном Льве такие тона смотрятся кричаще и вычурно. Должно быть, дело именно в насыщенности: может быть, какой-нибудь спокойный розовый, ближе к пастельному смотрелся лучше на его ногтях, а так… А так он как будто украл лак у мамы.
Но решил, что вынесет это с гордостью, в воспитательных целях. А воспитывать будет не столько детей, сколько самого себя: «Да, у меня лак на ногтях, абсолютно безвкусный и ужасного цвета, ну и ничего страшного…» — так он гипнотизировал себя, лёжа ночью в иркутском гостиничном номере. Пальцы ощущались странно: словно он сунул их во что-то липкое и противное, но забыл отмыть. Постоянно хотелось мыть руки, но мытьё не приносило облегчения, и Лев с раздражением думал: «Какой ад… Как этого не замечать?»
А тут ещё ухо… Мочки болят, пальцы грязные – ну, какого черта он решил сделать это преображение в один день?
Вертясь в постели, он прикидывал, насколько Славе вообще понравится эта идея (не посчитает ли он её издевкой?), и не влетит ли ему за то, что он разрешил Ване сделать дреды. Ему как некстати вспомнилось, что существует культурная апроприация, на которую Лев плевал с высокой колокольни, но вдруг Слава не плевал – это ведь вполне в духе Славы озаботиться чем-нибудь таким. Он ведь и про осознанное потребление, разговорами о котором мучил младшего, узнал только от Славы – на потребление Льву тоже было плевать. Как и на глобальное потепление. Как и вообще на всё, о чем пишут либералы. Но вдруг он приведет ребёнка с дредами домой, а Слава скажет: «И что это? Ты растишь из него колонизатора?».
«Ну тогда… Тогда я скажу, что он танцует кавказские танцы, — прикинул Лев. – И это тоже культурная апроприация, ведь он не кавказец!»
Эта мысль его успокоила: стало быть, придумал, как отвертеться от скандала, который сам же и навоображал. К середине ночи он, вымотавшись от раздражения на ногти и уши, заснул от злой усталости, а в шесть утра прозвенел будильник: следующая остановка – Новосибирск.
Теперь они ехали как три чудилы: крашеные, цветные, блестящие. Ваня спал на заднем сидении, Мики заткнув уши
