Почти 15 лет - Микита Франко
Может быть, только в детстве. Может быть, правду о себе стоит поискать в том пятилетнем мальчике, который раздражал отца рисованием цветов.
Цветы, цветы…
Слава нахмурился: почему цветы? Не то чтобы он всерьёз намеревался выбрать самый нестандартный для мальчика способ выражения себя через искусство, и рассердить тем самым отца. Вопреки мнению родителей, его выбор никак не был гендерно окрашен: не был ни мальчуковым, ни девачковым, потому что Слава мыслил его иначе.
Слава думал о том, что цветы удивительно закручены.
Он любил разглядывать их в саду у бабушки (подумать только: когда-то у него была бабушка – мать отца, потом она исчезла вместе с ним): пёстрые лепестки раскрывшихся бутонов представляли собой настоящие лабиринты, прохождение по которым фантазировал маленький Слава. А некоторые, как вот, например, бегонии, были похожи на воронку: когда он смотрел в сердцевину цветка, ему казалось, тот утягивает его за собой – в бездну, понятную только ему одному.
Потом, на бумаге, он любил повторять эти лабиринты, слой за слоем раскрывать бутоны, фантазируя, что так он добирается до истины: он находит начало и конец всему.
Вот что стояло за этим интересом к цветам. Папа говорил: «Он как девочка». Слава же думал: «Я как ученый». Как философ, как мыслитель, как человек, увидевшей нечто там, где другие видят ничто. Вот кем он был для себя.
А теперь ничто смотрело на него с листа бумаги, и, как ни старался, он не мог увидеть в нём нечто.
— Нужно как-то по-другому, — произнёс Слава, обламывая сжавшимися пальцами кончик карандаша.
Он нашел самый большой формат акварельного листа, что у него был – А2, и разложил его на столе. Подготовил акварельные краски: те, подаренные Львом, давно закончились, но от них остался чемоданчик, в котором Слава теперь бережно хранил свои принадлежности. Обмакнув толстую кисточку в воду, он постарался настроить себя: «Нужно просто отпустить, как в детстве», и провел синей краской по бумаге, рисуя круг. Влажной кистью сделал несколько мазков внутри него: это была основа для розы.
«Синенькие, — улыбнулся Слава своему воспоминанию. – Потому что ты любишь гендерные стереотипы»
Он рисовал одним цветом, направленными мазками, кистью помечая стебли. Это были три розы, напоминающие расцветкой делфтский фарфор, который Слава не любил за кажущуюся броскость, но легко принял в своей картине. 3акончив, он сфотографировал результат и отправил его Льву, подписав: «Это тебе».
А Лев отправил ему три эмоджи с сердечками в глазах: «Лучшее, что я когда-либо видел». Слава не сдержал смешка: наверняка Лев, обычно проходящийся по его творчеству скучающим взглядом, не мог по достоинству оценить картину, но его восторг, пусть и искусственно усиленный, был приятен.
«Теперь, по правилам чести творческих людей, ты должен посвятить мне стихотворение»
Сообщение мгновенно было прочитано, но Лев так долго молчал, что Слава забеспокоился: кажется, это было лишним. Он слишком давит?
«Я пошутил! — поспешно дописал он. – Ты не обязан, конечно же»
И вдруг пришел ответ:
«Я посвятил тебе уже сотню стихотворений»
От этого признания в горле сперло дыхание. Все эти годы он как будто бы… и не знал его.
«Покажешь хотя бы одно?» — осторожно напечатал он.
«Может быть даже все».
Лев [81]
Папа говорил, на Байкале лучше всего ловить рыбу на рачка бокоплава. Лев с удивительной точностью помнил запах пластикового контейнера, наполненного мертвыми мормышами. Они, похожие на дохлых жуков, пахли речной сыростью и почему-то землей. Папа продевал полупрозрачное тельце через крючок – острое жало с хрустом проламывало панцирь – и показывал Лёве: смотри, мол, какая красота. Мальчик, морщась, отворачивался: противно. А папа смеялся.
Потом он предлагал сделать это самому – взять в руки наживку и зацепить её на крючок, — но трёхлетней Лёва старался даже не смотреть в сторону контейнера. Он мялся в стороне, пробуя ботиночками лёд на скользкость: получится прокатиться с разбегу или нет? Пока папа разбирался с лунками, Лёва завороженно осматривал солнечные окрестности. Было минус двадцать пять (теперь взрослый Лев не был уверен в точности температуры, но клубни пара изо рта вспоминались такими плотными, что он считал: точно не меньше двадцати пяти), и лицо щипал сильный мороз, но щеки при этом пахли ромашкой – советским кремом для защиты от солнца. Мама, когда провожала их, объясняла, что на Байкале даже в мороз легко обгореть, и наставляла папу, чтобы мазал Лёве щечки. И папа мазал.
А потом сломалась машина, и они шли по льду до ближайшего населенного пункта с десяток километров: Лёва устал уже через час, и папа усадил его на шею. Там, на высоте папиного роста, он быстро начал замерзать, и отец снял шарф, чтобы утеплить Лёву: он помнил, как остались торчать только глаза и приходилось дышать через шерсть.
Отец не ругался, не нервничал и не упрекал Лёву в слабости: наоборот, старался отвлекать сына песнями и историями из детства: «Когда я был маленький, ездил сюда с отцом, а ты, когда вырастешь, приедешь сюда со своим сыном. Будет у нас такая семейная традиция»
Дальше Лев помнил размыто: тепло незнакомого дома, деревянный настил русской печки, запах мясных пирожков и незнакомая женщина, которая, должно быть, присматривала за ним, пока папа разбирался с поломкой машины. Кажется, он даже заночевал в этом доме: там же, на печке. А больше образов не было – провал.
Но главное он запомнил: доброго папу. Его первое и последнее воспоминание о той версии отца, которую мама называла «он был хорошим».
Теперь он пытался возродить эту версию в себе, стать ею – стать хорошим папой для своих детей. Он ставил палатку с Ваней, потому что чувствовал: ему это интересно. Ваня был их мальчиком из книжек про «настоящих» мальчиков: со стандартным набором гендерных интересов. Льву всего было сложно к нему подступиться, потому что он боялся разоблачения. Ваня был уверен, что он, Лев, «настоящий мужчина», в самом типичном понимании мужчин, но сам Лев-то знал, кто он на самом деле, и боялся, что Ваня тоже это поймёт. Какой-то синдром
