Странствие по таборам и монастырям - Павел Викторович Пепперштейн
Множество теней, действующих под разными именами (Гэндальф, Горлум, Кен-гуру, Осипов и прочие), ни в какой точке не сливались воедино, не собирались в одну тень.
Це-Це всего этого не знал, но ощущал – ноздрей его души коснулся запах другой души: извивающейся, как мокрый нелюдь, что скорбит и стонет за речным камнем. А внешне Мефодий казался таким простым, доброжелательным, спокойным, невзрачным, он так уверенно и даже расслабленно играл роль человека скромного и рассудительного, которого словно бы некие капризные силы заставляют заниматься всеми этими странностями, сам же он здесь ни при чем…
Чем-то Мефодий похож на Флинти Пэта, а с другой стороны – совершенно не похож. Хотелось бы обещать вам гладиаторский поединок между этими двумя монстрами, но не станем разбрасываться обещаниями, которые мы не можем выполнить. Лучше честно скажем вам: Мефодий Прыгунин и Флинти Пэт никогда не встретятся, никогда не сразятся друг с другом.
Зван проводил Цыганского Царя (будем и впредь называть его так) в «трапезную», которая оказалась обычной санаторской столовой с множеством столиков. Столовая располагалась в сером восьмиграннике, выстроенном в середине семидесятых годов двадцатого века. Здесь было пусто, но Зван принес Царю ужин на подносе – простой ужин санаторного образца: стакан грушевого сока, мятый картофель, кабачковая масса, три рыбных шарика, ватрушка. Царь поглотил все это торопливо и жадно.
– Хорошо кушаешь, брат, – радостно прицокнул языком Зван, который, видимо, был грузином. – А вот твоя подруга совсем кушать не хочет. Как проснулась, так все плачет, плачет – совсем плохая, да?
– Где она? – быстро спросил Це-Це.
– В черной беседке сидит, плачет. Ты сходи к ней, брат, пусть хотя бы ватрушку скушает.
Зван излучал доброту. Наверное, он тоже принимал участие в истреблении эльфов, но поверить в это было трудно – казалось, этот человек рожден, чтобы добродушно заботиться о других.
С ватрушкой в руках Це-Це прошел по длинной прямой аллее, что вела от восьмигранника в сторону моря. Несколько ос преследовали его, увлеченные запахом сладкого творога, присыпанного блестящим обугленным сахаром.
Черная беседка оказалась сказочным теремом, вырезанным из мрачного темного дерева. Перед теремом прямо из земли торчала вытаращенная голова колдуна Черномора, облицованная битым цветным кафелем, а за ним уходили в землю тридцать три богатыря, напоминающие зубы ископаемого динозавра. На лице одного из богатырей было размашисто написано слово ХУЙ.
Из терема доносился высокий девичий голос, поющий песню. Царь различил слова:
Эссладор майас секве коо!
Эссладор маттире эйвекейрес бьорри-ро бьорри-ро!
Свиассор берейн ти квентерире квентерире
Оуа оуассо кайатреги бварн
Биссаберири биссаберири
Майас эссладор секве коо!
Мигва-о-мигва, трере-о-трере
Песветройсли осса квентиреа квентире…
– О чем поешь, красна девица? О чем печалишься? – спросил Царь, входя в беседку.
Яна сидела на деревянной скамье, опустив голову, с которой струился светлый поток волос.
– Я оплакиваю свой народ, – произнесла она, поднимая на вошедшего заплаканные, но уже сухие глаза. – Вероломно уничтожили нас в ночной тьме. Сбылись слова этой древней пророческой песни. Знаешь, как она называется, эта песня? Она называется «Никто не придет на помощь».
В ночной тьме нас настигнут и схватят в ночи
Во тьме ночной нас накажут за доблесть, за веру в леса
И никто не придет нам на помощь
Нас никто не захочет защитить от последнего сна
Вы забыли нашу щедрость и открытость сердец
Вы забыли, как мы принесли вам надежду и смех
Как мы гибли за вас, голодали и мерзли в лесах
Вы забыли зеленые ткани и сказочный мех
Вы забыли, как тени ветвей отражались в зеленых глазах
Нам на помощь никто не придет и не вспомнит веселье миров
Лишь родные деревья будут лить смолистый свой сок
Нам на помощь никто не придет, и не станет вольготных лесов
Мы в зеленой отчизне поляжем за свободу извилистых троп.
– Твой маг предал эльфов, – сказал Це-Це. – Его люди убили твоих людей.
– Боги, я не слышу вас, – ответила Яна.
Золотая оса медленно и торжественно описала окружность вокруг ее головы, словно обозначив края невидимого нимба.
Александр Марков
Право на редкость
Открывшаяся недавно в «Гараже» выставка Павла Пепперштейна «Человек как рамка для ландшафта» поражает чуткостью к малому времени, далекому от больших эпох, равно как и вниманием к тем паттернам быта и переживания, с которыми обычно порывали авангард и концептуализм. Столь же незаметные на первый взгляд, но тем более важные смещения мы находим в новом романе Пепперштейна, если и служащем версией недавней истории, то не больше, чем «Космическая Одиссея» Кубрика. По сути, это роман об утратах: в интервью перед открытием выставки Пепперштейн говорил, что всегда хотел бы оставаться «хвостом» своего отца, художника Виктора Пивоварова, и роман поясняет, как можно следовать таким наивным хвостом за собственным временем, как за табором, избегая обмана и насилия.
«Странствие по таборам и монастырям» – это арт-проект в прозе, сюжет которого прост. Цыганский Царь, отчасти автобиографическая фигура, ребенок и трикстер одновременно, путешествует по кластерам реальности. Эти кластеры можно представить в виде страниц журнала или телепередачи, где современный Афганистан вдруг сменяется вечеринкой в Тейт, а встречи с эльфами и другими горными и водными созданиями напоминают костюмированные вечеринки и ролевые игры одновременно. Странствие проходит и по разным странам, и по разным возрастам, и по разным состояниям сознания. Если трудно распутывать многоплановый сюжет, то «кластерный» сюжет распутать, на первый взгляд, невозможно, хотя современная культура и работает с «домами» в «Игре престолов» или книжной реальностью в любом филологическом детективе. Но это лишь прообразы того, что делает Пепперштейн, а с образом предварительно разберемся.
Издательство «Носорог» выпустило роман после другой книги, перевода трактата французского философа Квентина Мейясу «Число и Сирена»[3], посвященного Малларме как предшественнику алеаторики и конкретной поэзии. Мейясу доказывает, что задачей Малларме было не просто уравнять шансы вещей, но показать, насколько сами понятия о шансе, о числе и мере тоже отменяются в настоящем искусстве, потому что слишком грубо и обманчиво членят пережитое. Пепперштейн защищает детство от грубости.
«Странствие по таборам и монастырям»
