Странствие по таборам и монастырям - Павел Викторович Пепперштейн
Це-Це вышел в коридор. Тяжеловесные кресла цепенели под латунными светильниками вдоль коридора, в одном из кресел белел пинг-понговый шарик. Двери прочих комнат стояли распахнутыми настежь или приоткрытыми. Заглянув в ближайшую комнату, Це-Це увидел молодого человека в черном, который неподвижно сидел в позе лотоса. Из мебели здесь была только циновка, на которой он восседал.
Цыганский Царь задал этому молодому человеку несколько вопросов, но ни один мускул не дрогнул на лице медитирующего. Ответом Царю стало полное молчание. Це-Це заглянул в следующую комнату: огромная зала, до краев заполненная белыми железными кроватями. Все кровати пустовали, кроме одной, где лежала молодая женщина в черной одежде, – она лежала с открытыми глазами, вытянув над собой руки, в которых она сжимала два блестящих металлических объекта. Ее взгляд был сосредоточен на объектах, видимо, сделанных из меди, и на вопросы она не отвечала. Над лицом молодой женщины кружились две осы, они то зависали над ее ртом, то совершали полет от лба до подбородка, словно два военных вертолета, патрулирующие территорию строгого загорелого лица.
На этих ос женщина с медными предметами в руках точно так же не обращала никакого внимания, как и на Це-Це, хотя они вращались так близко к ее лицу, словно она натерла скулы медом.
Це-Це побродил среди кроватей. Кровати-кровати… Они выглядели почти как в казарме, но по сути казарменными не были – судя по размерам этих кроватей, санаторий, до недавнего времени влачивший здесь свои веселые дни, предназначался для детей подросткового и предподросткового возраста: на этих пружинистых кроватях играли в карты и целовались, втирали солнцезащитный крем в полудетскую кожу и захлебывались от хохота… Многие, наверное, пережили первое соитие на этих кроватях, воспользовавшись рассеянностью надзирающих женщин. Летаргическое местечко.
Да и сам Це-Це в возрасте четырнадцати лет испытал первое соитие с девочкой из соседней палаты, и произошло это в подобном санатории, на подобной железной кровати, где-то недалеко от этих мест. Абрикосовый вкус этого неумелого, вдохновенного совокупления до сих пор не угас в уголках его гортани.
Он зашел в третью комнату этого коридора. Здесь не встретил он никого живого, зато на большом банкетном столе горой лежало оружие. Осы внимательно летали над современными стволами, оснащенными оптическими трубами и лазерными навигаторами.
В глубине этой комнаты, в углу, куда обрушивался особенно яркий солнечный поток, Цыганского Царя поджидали два неодушевленных объекта, и оба слишком болезненно ему были знакомы. Эти две вещи никогда прежде не охватывал он единым взором, он никогда еще не наблюдал их в одном пространстве, но оба предмета сыграли, как ему казалось, роль проводников, роль немых сталкеров, которые осторожно и мрачно сопровождали его на кратких участках его непонятного пути, петляющего между таборами и монастырями.
Он не смог не узнать их сразу и решительно, хотя его мозг пребывал в глубоком оцепенении, что и неудивительно, если иметь в виду описанные события.
Овальный антикварный стол из темного дерева – тот самый, который они с Фролом и Августом так упорно влачили сквозь бутафорский ад неподвижного Курчатовского института, – скромно стоял в углу комнаты, высвеченный солнцем до последнего древесного волоконца. На плоской овальной спине этого четвероногого неживого существа лежал желтый чемоданчик из Республики Радости.
С тех пор как из него вытрясли все деньги, низвергнув их в пламя костра, чемоданчик часто попадался Цыганскому Царю в лагере эльфов: вечно он где-то ошивался, никому не нужный, часто распахнутый, а иногда наполовину заполненный сушеными грибами.
Теперь чемоданчик был заперт на ключ, в связи с чем этот неодушевленный парень приобрел замкнутое и надменное выражение своего сияющего лица – сияющего, потому что именно замок чемоданчика казался его лицом, маленьким и медным, ярко вспыхнувшим в солнечном луче.
Це-Це приподнял запертый чемоданчик – тот оказался настолько тяжелым, что Царь едва удержал его в руке.
Вдвоем эти неживые ребята составляли нечто вроде кентавра, и Це-Це не обрадовался встрече с этим вещевым кентавром. Если бы не заоблачная тяжесть чемоданчика, можно было бы предположить, что его наполнили медом, – во всяком случае, он представлял собой нечто привлекательное с точки зрения ос – четыре осы обследовали его поверхность.
Це-Це выдвинул единственный ящик овального стола – на дне этого ящика лежала открытка, которую он сам туда положил в Харькове. На открытке воспроизводилась японская цветная гравюра – станция на дороге в Эдо.
Станция лежала среди снегов под серым дымчатым небом, где одиноко висело крошечное розовое солнце. Це-Це подумал, какая изысканная печаль содержится в этом маленьком солнце – чтобы подчеркнуть заброшенность озябшей станции, художник сделал солнце более далеким, чем оно есть в действительности, – в мире заснеженной неприкаянности, где окоченел бы от скорби сам Кай Неприкаянный, конунг всех бесприютных, солнце равнодушно удалилось от Земли и превратилось в одинокую розовую звезду, хрупко проступающую сквозь холодный туман. Захотелось сложить хокку:
Маленькое розовое солнце зимой
Трудна и скучна дорога в столицу
Станция в снегу.
Це-Це не практиковался в качестве поэта, тем не менее ему доставил наслаждение звук «ц», организующий смысловое пространство длинного хокку, поскольку три слова, обогащенные этим звуком (солнце, столица, станция), создавали ощущение пути, пронизанного безрадостным и любимым пафосом. Все же звук «ц» был ему как родной в силу избранного прозвища – порой он чувствовал себя ядовитой мухой и ценным витамином одновременно.
Затем он провел пальцем по глянцевой поверхности открытки, и крошечное розовое солнце исчезло. Оно не было частью изображения. Оно не было даже солнцем – это была засохшая микрокапля крови, брызга, скорее всего, проистекшая из тела убитого кинорежиссера Прыгунина. Це-Це помнил, как его мертвое окровавленное тело лежало на этом столе…
Царь снова взглянул на желтый чемоданчик. Уже не четыре, а восемь ос путешествовали по его поверхности.
– Осы любят золото, – прозвучал за спиной Це-Це чей-то голос, как показалось, со скандинавским акцентом.
Царь обернулся. На него в упор смотрели светлые голубые глаза. Рослый, по всей видимости, швед смотрел на него – во всяком случае, в сознании при взгляде на этого человека сразу же возникало слово «швед». Белые волосы, богатырское сложение викинга, широкая улыбка, потемневшее от загара лицо, чья смуглость подчеркивала северную светоносность очей.
– Снорри Стурлусон, – представился викинг, пожимая руку Це-Це, после чего прибавил загадочно: – Добро пожаловать домой, брат.
Це-Це не успел
