Язык за зубами - Полина Панасенко
Но на этот раз ситуация другая. Слово, которое меня интересует, бабушка уже давно произнесла, и не раз. Я хочу понять, что оно значит, но не хочу никого спрашивать. Вера, что тебе? Я пропускаю имя сестры и сразу перехожу к эксперименту. Подхожу ближе и говорю: Бабушка, я еврей. На лице бабушки молниеносно что-то напрягается, проскальзывает и вырывается криком. Вера, ты русская! Бинго. Значит, еврей – это не русский. Значит, мой папа не русский. А кто же он тогда? Я слышу, как приближаются шаги настоящей Веры. Чаще всего сестра умеет на слух распознавать, когда бабушка зовёт Веру-Веру, а когда Веру-не-Веру. Но тут раздался крик, поэтому она идёт проверять на месте. Что у вас тут происходит? Сестра смотрит на меня. А я еврей, говорю. Вера! – кричит бабушка. На этот раз это снова Вера-не-Вера. Понятно, говорит Вера-Вера. Значит, во-первых, «еврей» – это мужчина, про женщин говорят «еврейка». А тебя так вообще в церкви крестили. Так что ты по-церковному Пелагея.
Затем сестра достаёт из холодильника белую миску с потрескавшейся эмалью, в которой лежат мини-какашки – бабушкин кулинарный шедевр. Она их готовит специально для меня. Знает, что я их обожаю. Сестра берёт себе две штуки, ставит миску на стол и уходит обратно в комнату. Мы с бабушкой молча смотрим друг на друга.
В знак примирения мы тоже едим по какашке. Запиваем кефиром. Какашки – в книге рецептов их вычурно величают шишками или картошками, на которые они совершенно не похожи. Какие же это шишки или картошки? Это самые настоящие какашки. Идеальные маленькие фекалии, бережно вылепленные из смеси какао, сгущенки и песочной крошки.
Вечером я думаю о Пелагее. Да, что-то смутно припоминаю. Низкий голос, беспрерывно что-то напевающий. Борода. Огромная чаша, в которую окунают мою голову – или погружают целиком? Золотистая ложка с горькой чёрной жидкостью. И что же, из-за этого я не еврейка? Я, конечно, хотела бы расспросить об этом маму, но она в Москве, проходит обследования в поликлинике.
На макушке яблони, которая растёт между сараем и умывальником, находится самое красивое место, которое я когда-либо видела в своей жизни. Впервые я его увидела в тот день, когда залезла на самую высокую ветку. Ту, на которой надо отпустить руки и удерживать равновесие, ни на что не опираясь. Если стоять спиной к стволу, открывается вид с высоты птичьего полёта: крыши домов, вдали начало леса, и над всем этим небо. Я смотрю в его синь – та и вправду сосёт глаза. Я хотела бы там побывать, но не знаю, как это место называется. Не может быть, чтобы у такого места не было названия. Я спрашиваю у дедушки, он говорит: Так это горизонт. Перед тем как лечь спать, я ещё раз залезаю на яблоню, чтобы его увидеть. Вечером верхушки деревьев выделяются на красном небе каймой.
В конце лета приезжает папа, чтобы перевезти нас обратно в Москву. Я говорю ему: Я видела горизонт. Это где же? – спрашивает папа.
Я не знала, что кроме нашей яблони горизонт можно увидеть где-то ещё.
* * *
Сент-Этьен. Матэрнельчику пришёл конец. Теперь я хожу в школу. У меня новая женщина-тётя. Эта уже не такая высокая, и её зал в конце коридора не так ослепителен. Её любимый педагогический приём – это песни. Особенно та, что про капусту. Про ле шу.
Все встали в круг. Держимся за руки, потная ладонь к потной ладони. Вращаемся по часовой стрелке и сажаем капусту. Туда-обратно. Туда-обратно. Отвлекаться нельзя. Можно только сажать и сажать ле шу той или иной частью тела, которую определяет какая-то мода. В процессе посадки надо назвать эту часть тела, а затем спросить у самих себя, хорошо ли мы эту капусту посадили? А ля мод или не а ля мод. У меня дела идут хуже некуда. Эти моды всё время меняются, я за ними не поспеваю. До А ля мод, а ля мод я ещё держусь, кручусь вместе со всеми остальными, но после он ле плант авек у меня начинается паника. Я не знаю, какой части тела сейчас наступит очередь, и я не знаю, как она называется. В итоге я сажаю всё одинаково. Ногой. Мне эта часть тела кажется наиболее сопоставимой с использованием лопаты. Вдобавок этот выбор позволяет мне крутиться, не выпуская потных ладоней соседей из своих. Я боюсь отстать и остаться на обочине. Я кручусь и надеюсь, что скоро этому придёт конец. Я надеюсь, что наша рассада вот-вот закончится, но она не кончается. Соседи надо мной смеются. Изредка один из них вырывает свою руку из моей. Я жду, пока он посадит ей свою капусту и, хоп, ловлю её обратно. Я не сдаюсь. Верю, что и на моей улице наступит праздник, подойдёт очередь сажать капусту ногой. Мы кружимся и кружимся, и я думаю: почему. Почему эти люди сажают капусту локтями, носами, шеей. Кто так сажает. И главное – зачем.
После капусты все садятся на пол. Снова в круг, снова потная ладонь к потной ладони. Надо сесть, замолчать и внимательно слушать. Не-такая-высокая-женщина-тётя заметила, что мой метод посадки капусты явно отличается от того, который а ля мод. Не-такая-высокая-женщина-тётя подбадривает меня педагогическими улыбками. Она обращается ко всему кругу потных ладоней и говорит: Экутэсавиандэшэ Полина. Что? Это чего это там Полина? Она поворачивается, берёт что-то с полки и ставит на пол. Кассетный магнитофон. Плэй.
Петрушка, не плер па…
Это что вообще такое? Что за петрушка? Ну да, петрушку мы на даче сажаем на грядку с укропом и кинзой. А она откуда знает? Это ей мама сказала?
Петрушка, не плер па…
Я хочу, чтобы это прекратилось. Эти непонятные петрушки. Я хочу, чтобы им пришёл конец, но конца им нет.
Петрушка, не плер па…
Я сейчас заплачу.
Петрушка, не плер па
Антравитадаларондэ
Фэ дансэ тэнатэблонд!
Тонпети ша ревиандра
Иссэфэполишинэль
Дан ле шэмизандантэль
Дэтон гранпапа
