Язык за зубами - Полина Панасенко

днём за калитку никто не выходит, замок висит и ночью, и днём. Конечно я хочу с ними играть, ещё как. Иду подавать прошение в комнату дедушки с бабушкой: Я хочу за забор, мне надо, чтобы мне открыли. За забор? Это зачем? Играть в казаки-разбойники, меня другие дети пригласили. Прошение отклонено. Бабушка с дедушкой считают, что это слишком опасно. Но главное не это. Не проговорилась ли я. О чём? О том, что живу во Франции. Нет, я им ничего не говорила. И не надо, ни в коем случае не надо, что бы ни случилось, никому этого говорить нельзя. Если хоть кто-то узнает, к нам может ворваться жуткое американское слово – Киднеппинг. Серьёзное и опасное. Это тебе не Киднеппинг-чик. Если кто-то узнает, что я живу в Сент-Этьене, – Киднеппинг сразу же ворвётся в наш дом. Если я открою рот, я отопру ему калитку. Приглашу Киднеппинг к своим родным. Он зайдёт в дверь, поднимется на веранду, и, когда он окажется среди нас, никто не знает, кого он заберёт первым. Может, меня, может, сестру, или маму, или, может быть, бабушку с дедушкой. Киднеппинг кого хочет, того и хватает. Без предупреждения. Вжух. Схватил и исчез. Испарился с одним или несколькими членами семьи. Потом Киднеппинг требует в долларах огромную сумму денег, и все рыдают, потому что такой суммы у нас нет. А бывает, что он делает ещё более ужасные вещи. Настолько ужасные, что о них вообще нельзя говорить. Тех, кого вжух Киднеппинг, больше никогда никто не увидит. Если я кому-нибудь расскажу про Сент-Этьен, мне хоть сейчас можно начинать прощаться с нашей семьёй. Как ни странно, кажется, что угроза Киднеппинга на моего папу не распространяется. Ему или присваивается задача собрать огромную сумму денег, или он вообще не упоминается. Возможно, это какая-то бронь, связанная с его статусом еврея.

Замок на нашей калитке сверкает ещё ярче. Я больше не общаюсь с детьми по ту сторону забора. Я боюсь нечаянно впустить к нам Киднеппинг. Я думаю о нём с утра до вечера. В моих мыслях он похож на что-то среднее между Котом в сапогах с размытым лицом и Карабасом-Барабасом из Буратино. Он держит в руках огромный холщовый мешок, хватает дедушку с бабушкой между большим и средним пальцем, они кричат, зовут на помощь, они Лилипуты. Кот-в-сапогах-Барабас открывает мешок и кидает в него дедушку с бабушкой. Они пропадают в бездонной тьме его холщовой ткани.

* * *

На следующий день я кручусь вокруг бабушки. Вера, ну что тебе надо? Каждый раз я её поправляю, каждый раз всё по новой. Как у того попа.

Почему она всегда называет меня именем моей сестры? Имена всех остальных она помнит, а моё нет. Если дедушка рядом, он тихо её поправляет, а мне говорит: Не обижайся на неё, это из-за болезни. А я и не обижаюсь, отвечаю я, и конечно же обижаюсь. Почему из всех имён она забывает именно моё?

Иногда, когда мы остаемся с бабушкой одни, я ей мщу. Я дожидаюсь, когда она обратится ко мне по имени, и говорю: А-я-не-Вера, и замолкаю. Ну-у-у-у Вера, – взмаливается бабушка и ёрзает на стуле, – я забываю. Я не реагирую. Неумолимо жду, когда она сделает видимую попытку нащупать в своей памяти звуки, которые обозначают лично меня. Я хочу видеть это усилие как доказательство её доброй воли.

Я – тот самый нехорошечка из вестерна, который смотрит, как хорошечка лежит в пыли, связанный по рукам и ногам, и пытается высвободиться из верёвки. Я тот самый нехорошечка, который медленно сворачивает себе самокрутку, затягивается и отпивает из фляжки, в то время как хорошечка умирает от жажды на солнцепёке. Нехорошечка жадно пьёт, облегченно выдыхает – ха-а-а, – вытирая рот рукавом, тогда как потрескавшиеся губы хорошечки шевелятся и сглатывают впустую. Нехорошечка знает, что он нехороший, но он задолбался. Если хорошечка такой хороший, пусть он сделает усилие. Камера скользит вверх вдоль тела нехорошечки и останавливается на его глазах, сузившихся от гнева. Взгляд нехорошечки на хорошечку. Cut. Взгляд хорошечки на нехорошечку. Cut. Взгляд нехорошечки с дёргающейся скулой. Cut. Взгляд хорошечки с виском, покрытым пылью. Cut. Хорошечка / нехорошечка / хорошечка / нехорошечка. У хорошечки лицо пожилого морщинистого ребёнка, который вот-вот заплачет, потому что он проигрывает в Ни да, ни нет. Ну всё, ладно, хватит. Полина, говорю. По-ли-на, разве это так сложно? Радостный крик бабушки ставит точку на моей мести. Она повторяет: Полина! Полина! Стоп. Снято! Тотчас гнев нехорошечки испаряется. Хорошечка поднимается на ноги. Дальше мы идём уже вместе.

С остальными словами предугадать, когда наступит пробел, невозможно. Вдруг фраза останавливается и встаёт на дыбы, обрубается на краю обрыва. Предотвратить встречу с этой дырой нельзя. Бывает, что ещё один короткий звук вырывается и тут же застывает – последний камешек, летящий в пропасть. Тогда бабушка пытается разогнаться, чтобы над ней проскочить. Она повторяет слова, которые только что произнесла, как ученики у доски пытаются найти в себе следующую строку стихотворения. Повторяет их раз, два, три. Она шевелит губами, щурится куда-то вверх, рычит. Кажется, что во рту она трясёт приманкой для только что скрывшегося беглеца. Он ещё тут, где-то совсем рядом, щекочет ей внутреннюю полость рта, прячется за голосовыми связками. Она пытается заманить его, как Лиса уговаривает Колобка залезть к ней на язык. Но в последний момент – вжух! – он уворачивается, скатываясь в самый дальний сусек её памяти. Тогда досада зарождает в бабушке новый звук, похожий на стон, исполняющий функцию зова о помощи. Вместе с ним двигается указательный палец её здоровой руки. Палец показывает направление: туда, он побежал туда, лови его, лови, о ты, которая быстро бегаешь.

Охота на слово открыта. Я превращаюсь в борзую бабушкиного языка. Исходя из контекста следует быстро обозначить тематический периметр и постепенно сужать кольцо. Это в доме? В комнате? Это напиток? Еда? Это можно купить в магазине? При первой же наводке, ату! я несусь вперёд. Ищи, неси, отдай, ищи, неси, отдай, ищи, пока не найдёшь нужное слово.

Не всегда получается схватить слово целиком, иногда приходится извлекать его постепенно. На даче телевизор не нужен никому. Бабушка сама по себе – Поле Чудес, только без подарков в студию. Мы разбиваемся на две команды: я с бабушкой против её памяти. Если к нам присоединяются дедушка или сестра, можно собрать до пяти игроков. Больше не надо, а то бабушка начинает нервничать.

Дедушка блестяще ловит слова целиком. А мне лучше всего даются послоговые роды. Я акушерка бабушкиного рта. Тут, как в игре в Балду, лучше