Николай Лейкин - Апраксинцы

— Спасибо! съ олимпійскимъ величіемъ отвѣчалъ хозяинъ, не удостоивая плебеевъ даже и наклоненіемъ головы. — Погодите!

Онъ сходилъ въ спальню и принесъ четвертную бутыль и рюмку.

— Выпейте вотъ по рюмкѣ водки.

Молодцы подходили и пили.

— Ты что-жъ не пилъ? обратился хозяинъ къ одному молодцу, который не подходилъ къ рюмкѣ.

— Я не пью-съ, Иванъ Михѣичъ….

— Не пьешь? знаемъ мы, какъ вы не пьете-то!… Пей за столомъ, а не пей за столбомъ.

Другіе начали его подталкивать. Молодецъ подошелъ къ столу, выпилъ рюмку и закашлялся.

— Вишь, нѣженка!… Ну, теперь ступайте въ кухню, закусите тамъ, да и въ лавку пора.

«Много вамъ благодарны, благодаримъ покорно!» заговорили молодцы и головы ихъ закланялись.

Зала была комната о трехъ окнахъ, старая мебель почернѣлаго краснаго дерева съ мѣдными украшеніями въ видѣ полосокъ и розетокъ; кресла съ лирами вмѣсто спинокъ, пузатый комодъ на львиныхъ лапахъ и горка съ стариннымъ серебромъ и аппетитными чашками съ изображеніемъ птицъ, генераловъ и криворотыхъ барышень. На стѣнѣ портреты Ивана Михѣича и Аграфены Ивановны, снятые въ молодыхъ лѣтахъ, да картины: Фаустъ играетъ въ шахматы съ Мефистофелемъ и неизбѣжный Петръ Великій на Ладожскомъ озерѣ: на темно-зеленыхъ волнахъ лодка съ переломленною мачтою, которую придерживаютъ два гребца съ вылупленными глазами, что даетъ поводъ думать, что они сейчасъ только подавились рыбными костями; небо, цвѣта сѣро-нѣмецкаго сукна, исполосовано молніями, изъ коихъ одна уперлась прямо въ носъ гребцу. Немного подалѣе висятъ часы, на циферблатѣ которыхъ фламандскій крестьянинъ съ крестьянкой отхватываютъ русскаго трепака.

Иванъ Михѣичъ, преобразовавшійся изъ халата въ длиннополый сюртукъ, переливаетъ водку изъ полуведерной бугыли въ графины. Аграфена Ивановна съ лицемъ краснымъ, какъ вареный ракъ, сейчасъ только прибѣжавшая изъ кухни отъ печки, накрываетъ скатертью столъ. Изъ кухни пахнетъ жаренымъ.

— Вишь какъ нагадили! замѣчаетъ супругъ. — Что это ты дѣлаешь, кто тебя просилъ тамъ ставить столъ?

— Да гдѣ-же, Иванъ Михѣичъ? тутъ на виду, хорошо таково, да и въ сторонкѣ.

— Туда къ печкѣ поставь.

— Для чего-же, Иванъ Михѣичъ? тутъ хорошо, осмѣливается возражать сожительница.

— Говорятъ, не ставь близко къ дверямъ; ужо молодцы изъ молодцовой будутъ выбѣгать и не углядишь, какъ накераются.

— Гдѣ же?…

— Молчи, дура-баба! голова — ничего не понимаешь. Принеси, тамъ въ спальной вишневка стоитъ и разбавь водку!

Изъ кухни слышна ругань кухарки съ водовозомъ.

— Креста на тебѣ нѣтъ, Антипычъ! о сю пору только воду несешь! Знаешь, что у насъ стряпня нонѣ,- самъ имянинникъ. Всѣ ноги обломала, съ ведромъ по лѣстницѣ бѣгамши.

— Эко важное кушанье, — не барыня!

— Дьяволъ, прости Господи!

— Что разлаялась-то, печонка лопнетъ!

Девятый часъ вечера. У Ивана Михѣйча гости.

Водка въ графинахъ, поставленная на столъ у печки, уже значительно убыла. Мужчины играютъ въ горку, въ три листа и, такъ называемую, трынку. Женщины въ комнатѣ, смежной съ этой, сидятъ на диванѣ и на стульяхъ, и пьютъ чай. Однѣ разговариваютъ, другія такъ созерцаютъ цвѣты и птицъ нарисованныхъ на потолкѣ. Передъ ними столъ, уставленный тарелками съ пряниками, яблоками, вареньемъ и постилою въ палочкахъ.

— Иванъ Кузьмичъ, твоя темная! ставь гривенникъ, слышится у играющихъ.

— Мнѣ двѣ….

— Мимо!

— Одну.

— Двѣ дорогихъ.

— Ходи!

— Прошлись!

— Цѣлкачикъ….

— Выше-съ.

— Эй, Иванъ Кузьмичъ, поддержись!

— Зелененькая!…

— Замирилъ. Сорокъ четыре! четыре туза! — на эфти карты вся Москва идетъ. Хоть на весь Апраксинъ, такъ можно идти.

— Ну, сдай-ка мнѣ хорошенькихъ; а то все яманъ-сортъ сдаешь.

— Держи, Макаръ Спиридонычъ! Фалька съ бардадымомъ.

— Это какъ мнѣ ономеднясь, замѣчаетъ гость съ клинистой бородкой, плюя на руки и принимая карты: все вини шли, ну хоть ты тресни! Я и стулъ вертѣлъ, и жену выругалъ, думалъ она тутъ причинна, — ничего не помогло. Опосля Иванъ Меркулычъ подошелъ, далъ полтинникъ, такъ съ его руки восемь рублевъ выигралъ.

— Андрей Ѳедорычъ, размѣняй, братъ, мнѣ синенькую.

— Съ выигрышу низа что не дамъ, ужъ какъ хошь; отцу родному не дамъ.

— …. И совсѣмъ ужъ, матушка, у нихъ дѣло слажено было, да изъ-за атласнаго одѣяла разошлось, разсказываетъ гостья въ красной шали зелеными разводами другой гостьѣ: и невѣста-то ему нравилась, и ходилъ къ нимъ женихомъ, почитай, съ мѣсяцъ, да вдругъ узналъ, что за ней нѣтъ атласнаго одѣяла. «Сшейте, говоритъ, такъ женюсь.» Самъ-то у нихъ нравный такой, «не сошью, говоритъ, пусть ситцевымъ покрывается,» ну и разошлось дѣло.

— Ахъ, мать моя! отвѣтила другая гостья, и прихлебнула чай изъ чашки съ надписью;;въ знакъ удовлетворенія.

— Не выпить-ли намъ? слышится изъ среды играющихъ въ горку.

— И-то дѣло! авось послѣ этого и карта лучше пойдетъ.

Встаютъ и подходятъ къ столу.

— Афанасій Никифоровичъ, ты что-жъ не пьешь? Выкушай хоть вишневочки, обратился хозяинъ къ суровому на видъ гостю въ длиннополой сибиркѣ и съ длинною черною съ просѣдью бородой, половину которой тотъ ради приличія пряталъ за галстукъ.

— Выпью…. отвѣчалъ гость, подходя къ столу.

Афанасій Никифоровичъ былъ самый закоснѣлый раскольникъ: не подстригалъ бороды, не молился чужимъ образамъ и былъ несміршившимся, т. е. не пилъ и не ѣлъ изъ той посуды, которая была въ употребленіи у людей не его секты. Онъ полѣзъ въ задній карманъ сибирки, вынулъ серебряный стаканчикъ и поставилъ на столъ. Иванъ Михѣичъ налилъ ему водки; тотъ молча, выпилъ. Вы простой или вишневки? слышится у пьющихъ.

— И той, и другой.

— Желаемъ здравствовать хозяину и хозяюшкѣ.

— Съ ангеломъ!…

— Кушайте на здоровье. Затравкинъ хересу не хочешь-ли?

— Ни, ни, никогда не пивалъ, и пить не буду этой дряни; я лучше еще рюмочку дамскаго выпью, простечка. Одно слово, — россейское.

— Шутникъ! А что нешто смутитъ, какъ хересу выпьешь?

— Смутитъ.

— А меня, такъ никогда; я вотъ сейчасъ хересу выпью, водки, пива, коньяку, ликеры какого хошь и ничего!

— Нѣтъ, ты эфто слей все въ одинъ стаканъ и выпей.

— Вишь, что городитъ, нешто я помойная яма.

— А нешто не пьютъ? — пьютъ. Со мною была оказія, повѣствовалъ Затравкинъ. Были мы тутъ послѣ описи товара Халдина въ трактирѣ; цѣновщикомъ я былъ; такъ самъ-то, знаешь, просилъ «оцѣни, говоритъ, подороже, угощу». Ну, пошли въ трактиръ, напились эфто, и ну въ пыряло [12] играть. Весело таково было. Маркеръ подходитъ къ намъ, да и говоритъ: «не хотите-ли, господа купцы, позабавиться?» — «А что?» — «Такъ-съ, есть, говоритъ, тутъ у насъ чиновникъ одинъ прогорѣлый, дайте цѣлковый, такъ всякую смѣсь пьетъ, и какъ выпьетъ, такъ больно чудитъ — всѣ животики надорвешь». Въ головахъ у насъ ужъ солдатики ходили. Зови, говоримъ. Пришелъ. Чудной такой, плѣшивый, виц-мундиришко — заплата-на-заплатѣ, рожа плюгавая; пришелъ эфто, да и говоритъ: «позвольте, перво-на-перво выпить». Выпилъ онъ, и ну чудить: артикулы разные выкидывалъ, взялъ эфто кій въ руки, полоскательную чашку на голову надѣлъ и началъ кіатръ играть. Мы всѣ, что тутъ были, просто чуть не умерли со смѣху. Цѣлковыхъ два ему надавали. А Андронинъ, старьемъ что торгуетъ, подходитъ къ нему, да и говоритъ: «выпьешь, говоритъ, смѣси?» — «Выпью» говоритъ. Вотъ спросили мы рюмку водки, пива, рому, хересу, вылили все въ полоскательную чашку и дали ему. Выпилъ, — ничего; еще пуще прежняго чудить сталъ. Андронинъ опять къ нему: «выпьешь, говоритъ, пива съ масломъ?» и выкинулъ ему два рубля. Выпить-то выпилъ, только не выдержало нутро, смутило его и ну рвать…. Рвало, рвало, что смѣху-то было!

Разсказу Затравкина послѣдовалъ дружный хохотъ. Въ награду за разсказъ онъ налилъ себѣ рюмку водки, перекрестился большимъ крестомъ и выпилъ.

Въ прихожей раздалось кряканье и громкій плевокъ. Аграфена Ивановна выбѣжала встрѣчать гостей. «Съ имянинникомъ, кумушка!» проговорилъ кто-то басомъ и послышалось чмоканье со щеки на щеку. Это былъ приходскій дьячекъ, ожидающій вакансіи на дьякона. Когда онъ вошелъ въ комнату, Иванъ Михѣичъ всталъ изъ-за стола.

— Продолжайте играть, продолжайте!

— Что-жъ такъ поздно, Андрей Иванычъ?

— Невозможно было раньше; у насъ сегодня всенощная, и то домой не заходилъ. Жена за мной въ церковь зашла, отвѣчалъ дьячекъ, и звонко понюхалъ табаку, при чемъ обсыпалъ плечо раскольника.

Тотъ покосился на него, стряхнулъ съ плеча табакъ и проговорилъ: «мерзость!»

— Ну, выпей водки съ дороги, обратился къ дьячку, хозяинъ.

— Можно-съ, и дьячокъ подошелъ къ столу.

— Ваня, что вы въ той горницѣ дѣлали? спросилъ Иванъ Михѣичъ вошедшаго въ комнату сына.

— Да мы, тятенька, въ молодцовой въ горку играли; сперва на шереметевскій счетъ, а потомъ копѣйка темная.