Николай Лейкин - Апраксинцы
— Табашники-то за что же?
— Табакъ есть грѣшное быліе, возросшее на могилѣ великой блудницы: хмѣль въ головахъ, горчица въ ногахъ, а табакъ на чревѣ ея, а эту мерзость въ снѣдь употребляете, отвѣчалъ разсерженный раскольникъ.
— Это по-вашему, а по-нашему и священнослужители нюханіемъ занимаются.
— Что ваши священнослужители!
— А вашъ-то попъ — бѣглый солдатъ, еврей.
— Еврей, да вотъ позналъ вѣру истинную, старую; всѣ вѣры произошолъ, во всѣхъ былъ. лучше нашей найти не могъ. Вашъ-то попъ пріѣзжалъ, была у нихъ пря, а что взялъ? пять часовъ бились, нашъ ему доказалъ. Вашъ плюнулъ, да и возвратился вспять: съ чѣмъ пріѣхалъ, съ тѣмъ и уѣхалъ!
— Ну, ну, оставьте, господа, вмѣшивается хозяинъ и прекращаетъ споръ.
У женщинъ изсякъ уже всякой разговоръ: отъ нечего дѣлать онѣ щупали другъ на дружкѣ платья и справлялись о цѣнѣ матери, стараясь, между прочимъ, хвастнуть своими нарядами, и тѣмъ уязвить другихъ.
Гостьи были чрезвычайно рады, когда послышался звонъ тарелокъ, и молодцы начали накрывать столъ для ужина.
Ваня съ пріятелями воротился. Иванъ Михѣичъ увидалъ, какъ они въ передней вѣшали шубы.
— Гдѣ это вы были!
— На дворѣ въ снѣжки играли, отвѣчалъ коснѣющимъ языкомъ сынъ.
— По ночамъ-то?… Шельма эдакая! и онъ далъ ему подзатыльника.
Пріятели ожидали себѣ той-же участи, и скрылись въ молодцовую.
Пробило два часа. На столѣ стоитъ четвертая бутыль съ остатками водки. Уже давно отъужинали. Половина гостей отправилась по домамъ. Гость, повѣствовавшій объ антихристѣ, напился до безчувствія и молодецъ Ивана Михѣича повезъ его домой. Макара Спиридоныча повели жена и сынъ Шаня; онъ долго не хотѣлъ уходить и все ругался. Самые рьяные игроки все еще продолжаютъ играть въ карты. Затравкинъ все еще прикладывается къ четвертной бутыли, лѣзетъ въ споръ съ гостями и икаетъ самымъ выразительнымъ образомъ. Подъ утро, нѣкоторыхъ гостей выталкиваютъ въ шею.
— Важно угостились! замѣчаетъ нетвердымъ языкомъ Иванъ Михѣичъ; ложась на постель и подваливаясь къ супругѣ. — Груша, поцѣлуемся!
— Отстань, вишь какъ нализался! сердито отвѣчаетъ Аграфена Ивановна и отворачивается отъ мужа.
VI
Много переженилось апраксинцевъ во время большаго мясоѣда. Довольно поплясали хозяйскіе сынки на свадьбахъ и вечерахъ различныхъ канканныхъ заведеній; кажись-бы и отдохнуть, анъ-нѣтъ, какъ-разъ подкатила масляная. На Руси масляная — великое дѣло, а на Апраксиномъ она имѣетъ огромное значеніе. Издавна русскій человѣкъ считаетъ обязанностію кутнуть въ это гулевое время, заговѣться на цѣлыхъ семь недѣль, такъ какъ-же апраксинцамъ-то отстать отъ этого, освященнаго вѣками, обычая предковъ. Молодцы и въ лавку не пойдутъ, пока не проглотятъ дома по десятку блиновъ, а придутъ въ лавку и начнется отрыжка; какъ-же тутъ не полечиться, не сбѣгать подъ вывѣску виноградной кисти; а она рукой подать, здѣсь-же на дворѣ. Хозяинъ и придраться не можетъ, что молодецъ часто бѣгаетъ изъ лавки, потому что надо-же было такъ случиться, что погребокъ помѣщаетcя совершенно рядомъ съ ретираднымъ мѣстомъ. — «Куда, ходилъ?» Ну, молодецъ и скажетъ куда. Хозяинъ только бороду защиплетъ, да нечего дѣлать.
У горъ, на адмиралтейской площади началась выставка физіономій и нарядовъ. Апраксинцы, а въ особенности новоженившіеся, также понесли туда выказывать свои наряды. Ежели-бы было можно, такъ жены ихъ въ эти гулевые дни нацѣпили-бы на себя все свое приданое, чтобы похвастаться передъ собратьями. Хоть и щиплетъ морозъ руку, апраксинецъ все-таки старается выказать изъ рукава шинели указательный палецъ съ брильянтовымъ перстнемъ.
Шесть дней гуляли патриціи хозяева, а на седьмой вспомнили и о плебеяхъ приказчикахъ. Въ прощеное воскресенье съ утра вышли въ лавки, напились чаю, да и забрались безъ почину, отпустивъ погулять молодцовъ, наказавъ впрочемъ часамъ къ десяти вечера быть дома. И разсыпались молодцы: часть наводнила пассажъ, часть бросилась въ трактиры, поѣхала на чухонскихъ саняхъ на Крестовскій, а часть даже (о, дерзость!) отправилась на адмиралтейскую площадь къ горамъ и смѣшалась съ хозяевами. Особенныхъ кутежей въ этотъ день не бываетъ, въ карманахъ плебеевъ очень не густо, развѣ кто, говоря туземнымъ языкомъ, успѣлъ сначить [14] изъ выручки; но все-таки это не мѣшало нѣкоторымъ воротиться домой, хотя и на своихъ ногахъ, но не совсѣмъ твердымъ шагомъ.
У нѣкоторыхъ хозяевъ, особенно придерживающихся старообрядства, осталось еще обыкновеніе въ прощеное воскресенье, вечеромъ, отходя ко сну, прощаться. Обыкновеніе это не лишено торжественности: молодцы одинъ за другимъ входятъ въ комнату хозяина и съ словами «простите меня грѣшнаго» кланяются въ ноги. «Богъ тебя проститъ, прости и меня также», отвѣчаетъ хозяинъ, и ежели благочестіе одержитъ верхъ надъ гордостію, то и самъ поклонится ему въ ноги, а ежели нѣтъ, то только кивнетъ головою. Отъ хозяина молодцы идутъ къ хозяйкѣ, повторяютъ туже церемонію, и такъ обходятъ всѣхъ домашнихъ.
Выжгетъ хозяйка съ кухаркой сковороды отъ скороми, уничтожитъ скоромное кушанье и отойдетъ ко сну. Къ двѣнадцати часамъ всѣ апраксинцы снятъ крѣпкимъ сномъ, развѣ не пришелъ еще домой какой-нибудь запоздалый гуляка-молодецъ и уже навѣрно знаетъ, что завтра получитъ приличную головомойку.
Проснулись въ понедѣльникъ молодцы и напились чаю уже не съ сахаромъ, а съ медомъ, — съ сахаромъ грѣхъ, въ немъ есть скоромное: онъ очищается на заводахъ бычачьею кровью. Какой рѣзкій контрастъ: еще вчера они глотали по два десятка жирныхъ блиновъ, а сегодня будутъ ѣсть кашу безъ масла, да кислую капусту съ квасомъ. Съ самыми постными лицами вышли апраксинцы въ лавки. Тоскливо раздался заунывный великопостный звонъ колокола, призывающій къ часамъ богомольцевъ; а у Ѳедюкина молодцы все еще стояли безъ почину. Пришелъ хозяинъ, помолился на образъ, вздохнулъ о грѣхахъ и велѣлъ молодцамъ подмѣривать товаръ. «Пора и къ счету приготовляться; благо, время свободное». сказалъ онъ и выругавъ за что-то смиренно стоящаго на порогѣ мальчишку, поднялся во второй этажъ. Взошедши на верхъ, Ѳедюкинъ вздохнулъ еще громче, обозрѣлъ лежащіе на полкахъ товары, сѣлъ и задумался.
«Тружусь, тружусь, думалъ онъ, а все не могу нажить порядочнаго капитала, — семейство одолѣваетъ; вотъ двухъ дочерей замужъ выдалъ, пятнадцать тысячь стоило, третья дочь на возрастѣ, той тоже нужно приданое, сынишка подростаетъ и того безъ куска хлѣба оставить нельзя».
Ѳедюкинъ послалъ мальчика за чаемъ и принялся ходить по верхней лавкѣ. Воображеніе перенесло его далеко, далеко, въ ярославскую губернію, въ любимовскій уѣздъ, на родину. И вспомнилось ему его дѣтство, тотъ день, когда онъ, лѣтъ сорокъ тому назадъ, былъ привезенъ въ Петербургъ однимъ землякомъ, какъ землякъ тотъ водилъ его по Апраксину, неимѣющему тѣни нынѣшняго Апраксина и предлагалъ хозяевамъ лавокъ въ мальчики. Много обошли они лавокъ, но ваканціи всѣ были заняты; наконецъ выискался одинъ хозяинъ имѣть раба и взялъ къ себѣ Ѳедюкина. Живо промелькнула передъ нимъ его нерадостная жизнь въ мальчикахъ, неимѣющая и тѣни сравненія съ нынѣшней, тотъ день, когда его жестоко обсчиталъ хозяинъ. «Терпи казакъ — атаманъ будешь», сказалъ тогда себѣ Ѳедюкинъ, терпѣлъ и получилъ на отчетъ лавку. Здѣсь уже онъ не плошалъ, отомстилъ хозяину, честнымъ и безчестнымъ путемъ зашибалъ копѣйку, составилъ капиталецъ, отошелъ отъ мѣста и открылъ свою торговлю. Поругалъ, поругалъ его хозяинъ, да и забылъ о немъ: «ужъ такъ на свѣтѣ устроено, чтобы каждый человѣкъ щетился отъ другаго», подумалъ онъ, да еще въ добавокъ черезъ годъ выдалъ за него свою дочь замужъ и далъ три тысячи приданаго, вслѣдствіе чего у Ѳедюкина образовалось приращеніе капитала.
Мальчикъ принесъ на верхъ чайникъ чаю; пьетъ Ѳедюкинъ чай, лижетъ медъ съ ложечки, а самъ все думаетъ, и думаетъ.
«Что я имѣю?… какихъ-нибудь десятокъ тысячь, да и тѣ въ оборотѣ. Что ежели-бы теперь заплатить, кредиторамъ копѣекъ по двадцати за рубль, вѣдь эдакъ-бы тысченокъ тридцать у меня осталось. Двадцать пять лѣтъ торгую, ни одной сдѣлки съ кредиторами не сдѣлалъ; а вонъ есть люди, что каждые три года свою торговлю очищаютъ, а мнѣ въ двадцать-то пять лѣтъ разъ и Богъ проститъ. Сколько отъ меня въ эти лѣта кредиторы-то нажили, — три капитала на капиталъ. Что-жъ, не мы первые, не мы послѣдніе. Ихъ не раззоришь въ конецъ, а мнѣ капиталецъ составится; по-крайности дѣти упрекать не будутъ, и какъ умру, то помолятся за мою душу и будетъ чѣмъ помянуть. Кончено!» сказалъ онъ самъ себѣ, и рѣшился сдѣлать сдѣлку съ кредиторами.
Да и не одинъ онъ думалъ объ этомъ, а думали многіе изъ апраксинцевъ и уже начали подготовляться: переписывали векселя, вывозили и продавали товаръ за дешевую цѣну и переводили лавки на имя женъ своихъ.
Впрочемъ, ежели смотрѣть на это съ одной точки зрѣнія, то очень естественно, конецъ великаго поста, когда обыкновенно апраксинцы начинаютъ дѣлать сдѣлки, время весеннее, всякая скотина линяетъ, всѣ люди очищаютъ себя отъ грѣховнаго бремени, отчего же апраксинцамъ не очистить себя отъ долговъ. Лавка въ неприкосновенности, торговля идетъ, — есть чѣмъ разсчитаться, стало-быть время для этихъ дѣлъ самое удобное.
