Музыка войны - Ирина Александровна Лазарева
Он ухмыльнулся, закрыл глаза и, будто безгранично наслаждаясь мгновением, попытался прильнуть к ее губам.
– У меня такое чувство, как будто в меня сейчас, сию секунду пытаются… как бы это сказать…
Катерина с трудом подбирала слова, хмурясь, и ее взволнованный и возмущенный голос заставил Александра открыть глаза и перестать тянуться к ней губами.
– Как будто… силы зла пытаются проникнуть в меня.
– Силы… зла? – Он не засмеялся, но легкая улыбка все же проявилась на его лице.
– Да, и ты как демон-искуситель, испытываешь меня, проверяешь.
– Ты случайно не ходишь каждое воскресенье в церковь? Потому что рассуждения у тебя прямо, так скажем, церковные.
– Какое это имеет значение, если именно так я все эти твои объятия сейчас чувствую?
– Ты всегда руководствуешься чувствами, а не разумом, не мыслью? Чувства принудят тебя потерять очень много возможностей в жизни.
– Порой между чувством и мыслью столь тонкая грань, что я и сама не понимаю, что руководит мной. Но сейчас я пойду домой. Прости.
Да, она сбежала от него, сбежала в Донецк. А Александр все равно писал, звонил, когда она ехала в аэропорт, когда приехала в аэропорт, он беспокоился, ругал ее за то, что не дала ему отвезти ее. Казалось, если в нем и оставалось какое-то странное неприятное жеманство, то это было наследие прошлых лет, когда он встречался с женщинами совсем из другого окружения, наследие, от которого он постепенно избавлялся. Ведь проявлял же Александр искреннюю заботу о Кате, думал о ней, звонил, общался, когда они даже не встречались по-настоящему! Судить нужно было не по словам, а по делам, а дела его были хороши, благочестивы, и ей не в чем было его упрекнуть.
Сомнения, сомнения, вечные сомнения, и колебания, и стремительные метания, и крайности… возможна ли любовь без них? А сама жизнь, сотканная не только из свершений, но и противоречий, и ошибок, и досадных промахов, и постыдных провалов, возможна ли без них?
После второго из концертов в Донецке среди окруживших Катерину и других музыкантов людей оказался мужчина в военной форме с девочкой лет семи-восьми. Она почти сразу заметила и его, и девочку со сцены: отец водил дочь на каждый их концерт, и ей это было удивительно, удивительно, почему военный такое значение придавал музыке, когда в его стране – в ДНР – происходили события намного важнее искусства или культуры.
Быть может, она и лукавила, не признавая главного: мужчина этот сразу приглянулся ей. Высокий, статный, широкоплечий, он не просто излучал мужество и силу, но и столь редкое обаяние, которое сразу располагало к себе любого. Глаза его на светлом лице – небольшие и голубые – были так проницательны, так неравнодушны ко всему происходящему и, быть может, даже к ней самой, а взгляд словно и прощал любую слабость, и поощрял к любому свершению, что Катерина не могла не поддаться очарованию незнакомца. Почему, почему среди тьмы людей всегда влечет к себе лишь один человек? Ведь никто другой в зале не привлек ее внимания! Почему именно этот человек, как магнит, так и тянул, так и притягивал к себе, казалось, не только ее, но и остальных? Что в нем было заключено такого особенного, такого исключительного, что выделяло его среди других? Остальные, хоть и были всем довольны, выглядели радостными, открытыми, а все-таки по сравнению с ним будто скрыли лица завесами – непроницаемые, прохладные, равнодушные. Военный, казалось, был такой один – с живым, горячим взором, который так и выдавал, что душа его способна на страсть – как устоять перед таким человеком, когда в самый миг скрещения лишь только первых взглядов страсть его находит отклик в твоем сердце?
Дождавшись, когда все остальные люди, окружившие музыкантов, разошлись и Катерина осталась одна, мужчина подошел поближе и заговорил.
– Вы боевая девушка, раз решились приехать к нам.
– Если бы! А это…
– Дочь моя. Изъявила желание заниматься музыкой, чуть не с пеленок бредит скрипкой. На все концерты ходим с ней, когда я в отпуске, когда меня нет, ходит с бабушкой. Может быть, вы бы послушали, посмотрели, как она играет? Есть ли смысл усиленно заниматься?
Катерина глядела на него в недоумении: неужели преподаватели музыкальной школы не могли ответить на подобный вопрос. Заметив ее озадаченность, военный сказал:
– Простите, да ведь я не представился. Вы ведь Катерина, да? Воропаева.
– Да.
– Меня зовут Дмитрий. А это моя дочь Матрена.
– Матрена? Необычное для наших дней имя… Старинное.
– Да, это у нас в роду у всех так, кто ребенка Парфеном обзовет, кто Матреной.
– Почему же не спросить у ваших педагогов, каковы успехи дочери? Они ее знают лучше, чем я.
– Да ведь они говорят: талант, такой талант, надо бы ребенка в Москву отправить. А какая теперь Москва? У нас там никого нет, да и она – все, что у меня есть.
Катерина почувствовала мгновенное искушение спросить, что случилось с матерью девочки, но она сдержала свое любопытство, подумав, что вопрос может оказаться болезненным и для Дмитрия, и для Матрены, ведь они жили в столь сложные времена в Донецке, как позже оказалось – чутье не обмануло ее.
– Если учителя так хвалят Матрену, то, пожалуй, я тоже ее послушаю.
Ребенок оказался действительно одаренным, и Катя каждое утро проводила с ней время, занималась, беседовала и с ней, и с отцом. Маленькая девочка с огромными глазами на тонком, почти прозрачном лице, обрамленном густыми темными волосами, почему-то во всем облике своем несла клеймо сироты. Хотя девочка не могла переживать утрату матери так глубоко, как это было бы, будь она старше во время ее утраты, и хотя она улыбалась и смеялась, как все обычные дети, а все же неуловимые почти черты, жесты, повадки, например, когда она замирала в задумчивости и не слышала обращенного к ней вопроса или когда смех ее резко обрывался и на смену ему приходил внезапный водоворот грусти, – все это свидетельствовало о том, что у нее давно не было матери. Это было одновременно и страшно Кате, одновременно и заставляло ее прикипать к девочке все сильнее с каждым часом, проведенным вместе.
Но было в этом во всем и другое, и это другое разворачивалось в большом городе, хранящем в себе следы былого величия и одновременно – упадка. Особенно это чувствовалось на окраинах, где остались безлюдными задетые бомбежками школы, детские сады, дома, где были перекрыты дороги, что так усложнило для многих привычную жизнь, и необыкновенно пронзительно это
