Коза торопится в лес - Эльза Гильдина
И, наконец, прикурил.
«Да уж, видать, ему голову хорошо напекло», – жалею я его отчего-то.
Когда Хаят наконец выбралась из леса на обочину, молодой человек поспешил ретироваться, сказав напоследок:
– А если вы сейчас скажете, что учитесь в пищевом, то, по мне, лучше в Атлантиде и оставались бы. Куришь? – предложил мне последнюю, забыв, что «не летаю я на Марс».
Продолжая проживать обращенный ко мне потерянный взгляд и нетрезвый монолог, я не сразу ответила. А он и дожидаться не стал: бросил пустую красненькую пачку в траву и ушел восвояси.
Подбежавшая Хаятка, на ходу оправляя юбку, подозрительно оглядывает меня.
– Чего надо этим алкашам? Разговаривала с ним? Смотри, они все туберкулезники.
– Время узнать хотел.
– У-у, сразу видно – туберкулезник.
Наконец вернулись в душный салон, пропахший бензином и выхлопными газами. И наш ламповый автобус, похожий на подслеповатого филина, снова выбросив клубы вонючего дыма, поковылял дальше. На меня вдруг такая тоска безысходная наваливается с хрипом! Подобные удивительные встречи могут повториться, только если совсем не думать о них. А совсем не думать я не смогу. Разве что судьба очень сильно сжалится надо мной. А она не сжалится. Меня привыкла жалеть только Хаят. А Хаят не захочет знакомить с теми, кто водяру на жаре глушит, а потом пристает с нездоровыми разговорами и угощает сигаретами. Что Хаят вообще может понимать в своем возрасте? Ведь она не слышала его слов, не видела его и никогда не узнает, что минутный разговор со случайным прохожим способен дать пищу для продолжительных впечатлений на весь оставшийся путь и на много, много, много дней спустя.
Вера Волошина forever!
Дядя Гера на обратном пути после своей «встречи», как полагается, набрался и завалился у себя. Залечил душевную рану и забылся целебным сном.
Предусмотрительный Малой смазывал масленкой предательски скрипящую дверь. Это чтобы ночью со свиданок своих возвращаться незамеченным.
Черная курица давно ушла с грядок, и я втихаря от Люси еще долго в саду поливала себе ноги из шланга.
– Что-то вы загуляли, – подлизывается Люся, только бы я Хаятке не пожаловалась.
После коров она сидит в своем любимом углу на летней кухне. Там у нее за веретеном припрятан самогонный аппарат. Она его стесняется. Люся, она, как Цезарь, все успевает, кроме одного:
– У меня сил нет ухаживать за вами. Сама о себе позаботься, душа моя. Сама согрей. Любить свой желудок надо, а не собак гонять. Не ест ничего, тоже мне.
«Согрею, куда денусь, – ворчу про себя с чистыми ногами, – будто ты до этого грела».
Люся, как и Хаят, ребенок войны. Для них не только хлеб всему голова. Для них Мужик всему голова. Мужик – кормилец, воин, защитник. И когда Мужик приходит домой, это все равно что с войны. Все остальное становится неважным. Все остальное отставляется в сторону. Тут же накрывают на стол, ставят перед Мужиком его законную тарелку первого, второго и так далее, все, что душе угодно. На Малого это правило распространяется. На дядю Геру – нет. И на меня, разумеется, тоже. Могу и сама себе разогреть.
Вижу на столе забытые мужские наручные часы. Догадываюсь, кому принадлежат, и быстренько, пока Люся не видит, прячу в карман.
– Куда ездили? – допытывается она.
«На кудыкину гору», – мысленно огрызаюсь и молча жую.
– Небось, обижаешься на меня до сих пор?
Сейчас я сказала бы, что она Captain Obvious, но тогда про него еще не знали, а с английским у меня до сих пор беда. Единственное, что доступно: «Ла́ндан из зэ кэ́питал оф Грейт Бритн». Но вслух успокаиваю ее:
– Правильно сделали. – Так и не пересилила себя, чтобы перейти с новой бабушкой на «ты», и вдруг леплю глубокомысленное, мне не свойственное: – Человек создан для одиночества, ничего другого не бывает.
Хаят, услышав от меня такое, потрогала бы внучке лоб, достала бы градусник. А Люся не удивилась, напротив, поддержала разговор:
– А чего ты хотела от этой жизни? Да ты еще маленькая, потосковать наперед можно. А вот в старости кто бы вспомнил. Надо всегда что-нибудь придумывать, чтоб молодежь-то в тебе нуждалась, просилась. Когда нужна, всегда хорошо. Людскими страстями, душой их питаешься. Я вот, когда помирать стану, тебе кое-что расскажу про это. Ты сможешь, я иногда смотрю на тебя. Сколько зла на свете, о котором люди не подозревают, не видят и не верят. Потому оно и живет. И это все можно. Зло тоже полезно бывает…
«Во дела!» – холодею я от ужаса, быстренько доедаю и бегу к Малому.
На самом деле Малой не ведет меня в тот вечер на дискач. И ни в какой из вечеров не ведет. В который раз подряд тащит через заброшенный парк на стадион. Чем ближе к нему, тем сильнее тянет чем-то неуловимым, сладко щемящим: сезонными кострами, сырыми опавшими листьями, молодыми губами, смоченными пивом и поцелуями.
На «трибунах» стадиона (дюжина скамеек для зрителей) обычно сидят в нарочито расслабленных позах и занимаются «безобидными» вещами: пьют по кругу из общего кругаля, пробуют сигареты с разными фильтрами, обмениваются сплетнями, устраивают разборки (и даже стенка на стенку по большим праздникам или в сильном подпитии). И все под гитарное бренчание, безответственное сквернословие. Но иногда, и даже все чаще, здесь находят окровавленные шприцы, использованные презервативы. Тогда, особенно в холодную погоду, устраивают мини-субботник: все сгребают в кучу, разводят костер и греются возле него. Ветер и мир взрослых сюда не проникают.
Но мне с Малым здесь нечего бояться. Все уже знают, чья полковничья дочка приехала учиться в Буре. Я на особом положении, все уже усвоили
