Тепло человеческое - Серж Жонкур
– Александр, я пойду обратно.
– Даже кофе не допьешь?
– Вкусный, но для меня крепковат.
Он проводил сестру до двери, принес одного из щенков – из пасти у того торчала газета, прямо охотничий трофей.
– Помнишь Рекса? Ты не хотела, чтобы его назвали Ринтинтином[12]. И родители тогда с тобой согласились.
– Да, может быть.
– А почему ты не хотела, чтобы его так звали?
– Ну, вот собаку зовут Ринтинтин, а она от тебя убежала – как ты будешь ее подзывать? Нужно имя не больше чем из двух слогов.
– А этим не хочешь придумать имена?
– Слушай, мы вроде бы не планируем их оставлять.
Агата спускалась вниз через молодой лесок, любовалась белыми цветами диких слив, если подойти ближе, становился слышен невероятный пчелиный гул, она хотела было снять на видео это пробуждение природы и вывесить в инстаграм[13], но выяснилось, что телефона нет – она, видимо, забыла его на столе в кухне. Вернувшись на ферму, увидела, что Александр шагает в сторону пастбища, а за ним трусят, потявкивая, трое щенков. Пес во дворе теперь встретил ее иначе, смерил взглядом, заворчал. А она даже имени его не знала – не задобришь. Ей вдруг стало мучительно больно сознавать, что ее не впускают в дом детства. Босерон к ней не подошел, однако дал голос – несколько раз гавкнул, отрывисто, кратко. В сарае она увидела бордер-колли. Тот тоже вглядывался в нее, встав на все четыре лапы, замерев на месте. Агата вспомнила, как они с сестрами поступали, будучи подростками, когда нужно было незаметно вернуться домой. Развернулась, обошла здание. Остановилась у окна ванной, рядом с водосточным желобом – это окно никогда не запирали. Влезла, конечно, не с той же легкостью, что в шестнадцать лет, однако справилась и страшно этому обрадовалась. Оказавшись внутри, прошла по комнатам, забрала телефон, потом с беспечным видом вышла через главную дверь. Босерон был явно озадачен. Он даже сел, уставился на нее в упор, а потом долго смотрел вслед, ни разу не подав голоса.
Февраль – месяц удивительный, на четыре короткие недели приходится максимум восемьдесят солнечных минут. Солнце заходит вскоре после шести вечера. Каждый год Александр принимал это, точно своевременную помощь неведомого соратника. После наступления темноты он пошел вниз, к родителям, повел к ним щенков. Он весь день только тем и занимался, что следил за ними, и у него разболелась шея – все время приходилось крутить головой во все стороны. Во время спуска они больше не разбегались, возвращались к нему без зова и без свистка – их, конечно, манили все эти просторы, холмы, раскинувшиеся до незримых пределов, но они явно боялись терять Александра из виду. Пока добирались до домика, они выдохлись и все перепачкались – из белых превратились в серых, а местами и в черных. Мама схватилась за голову, увидев, что они явились в таком состоянии, и решила их немедленно искупать.
Сажая щенков в ванну, родители забрызгали все вокруг. Малыши отбивались, дрожали от ужаса и возбуждения. Мама намыливала их марсельским мылом, вот только трудно ей было их удержать, перевесившись через край ванны. Отец наблюдал, воздев палку, пытался делать какие-то повелительные жесты, но угрозы его на щенков никак не действовали, они только сильнее трепыхались и тявкали.
Александр вышел на кухню, налил себе большой стакан газированной воды, плеснув туда красного вина. Почувствовал, как в кармане тревожно завибрировал смартфон. Пришло распоряжение о закрытии Сельскохозяйственного салона, поскольку во Франции запретили любые мероприятия численностью больше пяти тысяч человек. Александр оставил родителей развлекаться самостоятельно, прошел в столовую, включил телевизор. Министр здравоохранения, перед которым вырос целый лес микрофонов, объяснял, что у пациентов парижской клиники, в которой находились заболевшие из департамента Уаза, взяли тесты и они оказались положительными. Александр переключился на третий канал, где шла реклама департамента здравоохранения – объяснялось, как надо мыть руки, прикрывать рот локтем во время чихания и сморкаться в одноразовые платки; на пятнадцатом канале врач рекомендовал больше не целоваться и не пожимать руки, и только на двадцать шестом Александр наконец увидел репортаж с Сельскохозяйственного салона. Толпы посетителей двигались к выходу, в направлении остановок общественного транспорта.
За стол они сели уже после восьми вечера. Щенки устроились под телевизором. Они казались совсем хрупкими, беззащитными перед многочисленными опасностями гипераллергенного мира. Мама решила на время ужина не надевать на них воротники – посмотреть, может, они и не будут чесаться.
Сообщили, что после выпуска новостей премьер-министр выступит в прямом эфире с несколькими заявлениями.
– Ну, коли этот будет выступать, явно ничего серьезного. Иначе бы выпустили Макрона.
– А вот и нет, – возразил отец, – именно мелким сошкам всегда поручают самую грязную работенку.
Дурные новости пошли с самого начала: в Италии уже больше тысячи зараженных. Все матчи футбольного чемпионата перенесены, школы закрыты.
– Да уж, если в Италии футбол отменяют, дело явно серьезно, – прокомментировал отец.
Они сели есть вареную курицу, не отводя глаз от экрана, но тут два щенка-мальчика начали отчаянно скрести себе уши, а девочка, увидев это, взялась выкусывать себе испод ляжек. Александр с родителями одновременно вскочили, чтобы не дать малышам себя изувечить. Щенки тут же бросились наутек, брызнули в разные стороны, пришлось трем людям преследовать каждому своего. А в опустевшей комнате слово наконец взял Эдуар Филипп:
– Не стану вас ни пугать, ни утверждать, что ничего серьезного не случилось, хочу лишь сообщить француженкам и французам, что у нас есть план, мы применяем меры, цель которых – максимально замедлить распространение вируса, дабы не допустить или как минимум отсрочить переход на третью
