Бездны - Пилар Кинтана
Мы направились к выходу, открыли дверь. Это было как высунуть голову из-под воды.
Папа вытер платком лоб и шею. Перед нами стояла огромная сейба, а на ее ветвях сидели кондоры. Птичье царство было высокое, но узкое, и кондоры находились в высшей его точке. Смотрели на мир сверху вниз со своего трона, как жутко уродливые короли.
Мы пошли дальше вдоль реки. В небе появились голубые заплатки, солнце звенело над головой, но нам было легко идти: деревья укрывали нас тенью, слышалось журчание реки, народу почти не было, а дорога была широкая.
Мы добрались до клетки удава. Удав нежился на сваленном дереве – толстый, лоснящийся, прямой-прямой-прямой, потом колечком, а потом снова прямой. Он казался бесконечным. Вдруг он пошевелил головой, нацелился на нас и быстро высунул плоский раздвоенный черный язык, похожий на ленту. Папа никак не отреагировал, я в ужасе схватила его за руку.
Мы вернулись на дорогу и встретили гигантскую галапагосскую черепаху по имени Карлитос. Карлитосу всегда, до самой смерти, позволялось свободно передвигаться по территории зоопарка. Он неуклюже ковылял, волоча огромный панцирь, напоминающий глиняную миску. Мне хотелось подружиться с Карлитосом, чтобы он покатал меня на спине. Я посмотрела на папу и чуть не рассказала ему об этом. Он лишь улыбнулся, я сдержалась и промолчала.
Крокодилы грелись на солнышке возле своего пруда с мутной водой. Сухие, все как будто в трещинах и расселинах, они лежали не двигаясь, словно мертвые. У нас вспотели ладони – мы по-прежнему держались за руки, – но папа не подавал никаких признаков беспокойства ни по этому поводу, ни по какому-либо еще.
Дальше мы увидели носорогов – как будто из пластилина, неловко слепленные модельки со складками и трещинами. Впереди какие-то дети стали кричать, что там оленята. Я выпустила папину руку и побежала.
Двое оленят неуверенно стояли на тоненьких ногах. Они были как Бэмби, когда он потерял маму и остался в лесу один, с папой, которого не знал, и меня затопила давнишняя бездонная грусть. Папа догнал меня и встал рядом, но его все равно что не было. Молчание стирало его. Зарок молчать – пытка и глупость, подумала я, но ничего не сказала.
Мы дошли до зебр, и я сосредоточилась на них – так долго их разглядывала, что в глазах у меня зарябило от полосок и они стали казаться мне искусственными, раскрашенными от руки, как плакаты, висевшие у меня на стене.
Впереди лежал бурый медведь. Мы подошли поближе, он лениво потянулся, встал и, покачивая бедрами, направился в бассейн – купаться.
Очкастой панды нигде не было видно.
Львы зевали, развалившись на скале.
Тигр дремал в тени.
Стоя у клетки муравьеда, я некоторое время не могла разобрать, где у него голова, а где – хвост.
Павианы, скучая, почесывали голову и подмышки.
Широконосые обезьяны у себя на острове скакали с ветки на ветку, качались и вопили как сумасшедшие.
Наконец звери закончились, а папа по-прежнему не проронил ни слова. Мы вышли из зоопарка и вернулись по тому же проспекту, под давящим полуденным зноем. Я была уничтожена, а он казался безразличным – как будто тишина высосала его душу, и рядом со мной шагал не живой человек, а его оболочка.
Мы поднялись на лифте. Мама накрывала на стол, на обед она заказала курицу гриль. Она спросила, как нам в зоопарке. Папа думал, я отвечу, но я не разжимала губ. Мама повторила вопрос, и тогда он, не глядя на нее, сказал:
– Хорошо.
Мы сели за стол. Мама с папой были все напряженные и обращались только ко мне.
Вечером, чтобы не повторилась эта партия в пинг-понг, я взяла с собой на ужин Паулину и усадила на свободный стул.
В следующее воскресенье мы снова отправились вдоль реки в сторону зоопарка, но вместо того, чтобы пойти прямо, перешли реку по старому пешеходному мосту и зашагали по району, где стоял супермаркет. Я молчала, а папа вдруг сказал:
– Ну и печет.
Солнце стояло прямо над нами яичным желтком.
– Может, у тети найдется для нас сок.
Я посмотрела на него в изумлении.
– Ты что, не хочешь пить? – спросил он.
Я признала, что хочу.
– Пойдем?
Я смотрела на него, размышляя, что сказала бы на это мама. Он улыбался.
– Ну ладно, – сказала я.
Тетя Амелия выглянула с балкона – посмотреть, кто звонит, – и явно удивилась, увидев нас. Она спустила нам ключ в корзинке на веревке.
Вышла встречать нас на лестничную клетку в ночной рубашке до колена и обняла нас обоих разом.
Мы вошли в квартиру, она налила нам ананасового сока из холодильника. Мы выпили его в один присест. Она налила нам еще по стакану, мы сели на диван в гостиной. Тетя стала расспрашивать, как я поживаю, чего поделывала, как дела в школе, что мы делали на занятиях по рисованию. Я ей рассказала, что рисовали лица, что с математикой дела неплохо, что у Марии дель Кармен ветрянка, что ничего особенного не делала и что поживаю хорошо.
– А ты?
– Тоже хорошо.
Мне хотелось спросить ее про Гонсало – что с ним, видятся ли они, общаются ли, – но я не посмела.
– Ты по мне скучала? – спросила тетя Амелия.
– Да.
– А я по тебе еще сильнее.
Она распахнула объятия, и я села к ней на колени. Некоторое время мы сидели так, а потом она закурила, и пошел неприятный запах. Я воспользовалась тем, что она стала расспрашивать папу, как идут дела в супермаркете, и слезла с ее колен.
В спальне по-прежнему было две кровати, а вот журналы возле ванной исчезли, и гантели тоже. Пока тетя беседовала с папой, я обследовала всю квартиру в поисках следов Гонсало. Проверила ящики в ванной и на кухне, душ, туалет, прикроватные тумбочки и трюмо. Вернулась в гостиную. Поискала в выражениях лиц, в словах папы с тетей – в тех, что были сказаны, и в тех, что оставались непроизнесенными. Не нашла ничего.
Мне хотелось верить, что Гонсало ушел по собственной воле, забрав с собой все свои вещи, что в худшем случае папа лишь заставил его подписать бумагу, что он не возьмет себе ничего чужого.
До того как поругались мама с папой и мама
