Все и девочка - Владимир Дмитриевич Авдошин
Слабохарактерному не хватает сил, чтобы разорвать бездарный союз и уж тем более глядеть после разрыва в бездну одиночества. Проверено. Сил нет. Поэтому ушел в интеллектуальную занятость на буднях, оставив семье выходные, и те на походе по культурным местам и памятникам.
Лучшее место – Царицыно. Прямая электричка из Подгороднего, сосиски ребенку в маленьком магазинчике без очереди. Детский театр к обеду. Прогулка вместе по парку. Царственно, интеллектуально нагружено. Плюс обед на пленэре. И вдруг все снимается на три месяца?
Умные люди имеют на такой случай что-то про запас, а я даже книг не читаю самостоятельно. Как говорят о книжке – нравится, а сам начнешь читать – ничего не понимаешь. И одиночество накатывает еще хуже, чем без книжки.
Главное, конечно, – провести активно последний день, тем более что всё расписание установочных лекций оказалось несостыковано. Заявлено, а кафедра не знает, что администрация назначила прочитать. Пришлось, по счастью, ходить, занимать себя делами.
Я гарцевал по этажам, звонил, встречался, объяснял, что вы должны прийти и отчитать, вы у нас в расписании.
Жарова – марксистко-ленинское чего-то – сидела спокойно у себя на кафедре и ничего не знала. Она очень удивилась, что не осведомлена. Узнав, она немного поприятничала, что кому-то это позарез нужно, кто-то ее интеллектуально домогается. Этого не было в ее жизни с довоенных времен, когда они, рабфаковки, алкали всей группой особого знания, которым жила вся страна, и добивались его в райкоме комсомола: дайте нам инструктора, сами боимся не разобраться.
Позже, на лекции, добродушно, по-семейному увещевала нас, что основополагающие термины, такие, как ленинское определение классов, нужно выучить наизусть. И тут же продемонстрировала нам это.
Андрианов вроде сам пришел. Сказал:
– Читайте переводы, они все изданы, не надо потом на экзаменах говорить «Я ничего не понимаю».
Латинистка – скромная, одинокая, уставшая всю жизнь ждать ставки в основном составе, конечно, сама пришла заранее. Испуганно, переспрашивала несколько раз, туда ли она попала. В словах кропотливая, вдохновляется ими, воспаряет и на нее становится приятно смотреть. Да, вот бы после литературной Греции языком бы римлян заняться на три месяца, возжелал вдруг я, всё время переспрашивая её, как же это всё-таки произносить?
Дерзкая, хотя и абсолютно комнатная женщина Наталья Родионовна Малиновская, по слухам, не много ни мало – дочь министра обороны, читала зарубежную литературу. А кто еще, извините, кроме такой женщины смог бы вернуть ромгерму шестую великую литературу? Считайте: английская, французская, итальянская, немецкая, ну, хорошо, пятую. Сами напортачили в 30-х в Испании черт знает что, а потом смалчивали в 40-х. И то, что они к нам с Гитлером аж до Новгородских полей дошли, смалчивали.
Великая испанская литература. Она лично, эта дерзкая комнатная женщина, кутающаяся на кафедре в большой платок, хотя не было холодно, вернула её. Кому бы, кроме дочки министра, разрешили вернуть Лорку?
На её лекции я спросил: «А после Одина какие были другие боги? Какая там субординация? Может быть, вы нам схемку набросаете?»
Она посмотрела на меня, как на человека, который спрашивает немыслимое. И я понял, что двух геройств в одной жизни практически не бывает. Даже у дочери министра. И ей не под силу легализовать скандинавскую литературу, шестую великую литературу Европы.
Диалектологию от тетки с улицы в резиновых сапогах и с садовой корзинкой в руках, конечно, послушал, раз придется сдавать. Решил, что это мне далековато, но всё же наука, буду пунктуально ходить на все предложенные языковые занятия и пунктуально их сдавать, чтобы они меня не тянули. Но всё-таки «обоянь-обоянь» в памяти осталась.
И всё опять кончилось. И опять, теперь уже без цели, как бы не желая отстать, зашел в пустую десятую аудиторию, где были установочные лекции.
В ней, как сидели, так и продолжали сидеть две Оли – большая и маленькая.
Оля большая – роскошная украинская красавица, крупная, статная, с черными волосами и мягким гарным лицом. Уже на кафедре лаборантом. Она никогда и никуда не спешила, потому как шел рабочий день.
Вторая Оля – с таким некрасивым лицом и с такой сестрой в одной квартире, что ей тоже не хотелось спешить, так как собачились они при родителях бесконечно, выясняя вопрос, кто выедет из квартиры к мужу, а кто останется здесь.
Выискивая отсрочку, я прошел и сел как бы на свое место, где сидел на установочных, как бы у меня тоже свои дела здесь. Сел и прислушался. Речь между ними шла о жаре, навалившейся вдруг на город.
– Не люблю я жару. Ни места себе не находишь, ни дела, – проговорила Оля маленькая.
– Да что ты? А я наоборот, очень люблю жару. Приедешь на пляж, книгу в руки, и лежишь, загораешь весь день. Только одно плохо…
– Да, а что? – поинтересовалась Оля вторая.
– На телефоне заставляют сидеть на кафедре. Не уйдешь на целый день.
– Но на установочные тебя ведь отпустили?
– Ну, это они обязаны. Мы же научное учреждение, обязаны повышать свой уровень. А то еще посылают к Сафонову, бывшему завкафедры. Он дома, после операции. Посылают все мысли его записывать как достояние кафедры. Считается, что я должна ездить и записывать за ним. А он старый, немощный, чужого времени не считает. Всё обдумывает свои мысли. И мыслей-то, ну просто пропасть, ты не поверишь! Откуда в таком тщедушном теле столько мыслей? Раньше одиннадцати никак не получается вернуться домой.
Как человек восторженный и наивный в городе, я тут же сказал себе: «Вот достойный поведенческий сюжет» и вклинился без разрешения в разговор, на одном энтузиазме, опираясь на то, что мы шапочно знакомы по заочке. Кино, театр, литература подсовывали таких сюжетов массу: жертвенное служение молодого человека науке начиналось с бытовой помощи старшему, все прошедшему, всё понимающему, последнее слово которого может быть эпохально.
– А давайте я буду ходить и записывать за ним? – сказал я с наивной искренностью.
– Да… хорошо бы… – поколебавшись немного, ответила та, что любила жару, темноволосая и красивая, как украинка, не очень, правда, понимая, что это – тонкая ирония или наивная правда? Однако взглянув на меня, она решила, что это искренне, и расслабилась.
– Да, хорошо бы… – расслабилась она лишь на одну минуту, и как городская девушка, полгода проработавшая секретарем, тут же сбросила.
– Нет, кафедра не позволит, – здравомысляще и необидно заключила она.
Всего одна минута. Но подгородний уже намечтал, что три пустых и черных месяца дружбы со знаменитостью – это
