Все и девочка - Владимир Дмитриевич Авдошин
И я попробовал еще раз:
– Ну может, все-таки спросить у кафедры?
После паузы, не глядя на меня, ответила вторая, некрасивая Оля:
– Да нет, Ольга права, – как некрасивая, острее чувствуя полный объем жизни и чувств более счастливой подруги, чем свою жизнь и чувства, как бы предупреждая и толкуя ее реакции и ответы, – Ольга права, они даже в расчет это брать не будут.
Сожалея, что так запросто помочь добыванию интеллектуальной собственности нельзя, интеллектуальное волонтерство у нас не принято, я поплелся в библиотеку с последней идеей: внаглую взять книжки, как бы на один-два дня, мол, зачет, экзамен, а в сущности на все лето. Потом, конечно, высекут или что там, билета лишат. Ну скажу, убивайте, что же делать? Попробую все-таки почитать книжки и учебники.
Они даже не спросили, на сколько беру и даже не рявкнули, мол, закрываемся, какие тебе книжки. Дрожащими руками взял, стало немного лучше, хотя всё равно паршиво – три бездарных месяца, три месяца бездействия, потому что ты несамостоятельный. Сам ни прочесть, ни выучить не можешь. Всё с подсказки учителя, а ранее матери. Но, держа в руках учебники, дал себе слово, попробовать разобраться сам. Миновав лучшую и любимейшую десятую аудиторию, где уже не было двух Оль и дверь была раскрыта и бесхозна, вышел на улицу.
Я всё равно не мог уехать домой. Я прошел весь Старый Арбат от одного метро до другого, по его букинистическим и антикварным, утаптывая ногами свое несосгласие. Так я бродил, глазел и пытался войти хотя бы абзацем в антикварную книгу. А что еще ты можешь ухватить на прилавке, кроме абзаца?
Курсовая как интеллектуальная проблема
В древнерусской литературе все герои – рубаки-воины или пустынники– максималисты. Даже для царской власти необходимость дипломатии – проблема. Этот слой людей нарастал очень медленно и к ХVII веку. И ударом – ХVIII век, где всё заговоры и интриги, где дипломаты – первостатейные люди, ценностная мужская устремленность. И Клавдев всё из ХVIII века впитал и всё наследовал. Впитал классицизм из книг и наследовал сталинский классицизм из устной традиции. Он любил водить нас в главный корпус и там всё с удовольствием объяснял и рассказывал. И про то, сколько метров в высоту и про то, что скоростные лифты, – обо всём с гордостью.
Я пришел в филологическую стекляшку 70-х и меня ужасала циклопичность старого здания, притязающего на древнегреческий канон, на деле бывшим тоталитарным Египтом – повсюду колонны и сидящие скульптуры.
Пронырливость, талейранство Клавдева не знало границ. Такой преподаватель хитрому, добытному, разворотливому студенту – просто клад. И мне, если вдуматься, это было на руку. Но я не смог этим воспользоваться, наоборот, всё испортил. Настроенчество, эмоциональность – плохо с этим сочетались. И с мышлением у меня плоховато – никто этим со мной целенаправленно не занимался. Клавдев – первый, кто объяснял, что делать для овладения профессией. Овладеть не предметом, как демонстрировали своим профессионализмом Квитко и Андрианов, а профессией. Что ждет или может ждать после Университета и защиты кандидатской? И всё давал конкретно – из объявления на улице, из газет, из информации по факультету – что требуется? Например говорил мне, идя в старое здание:
– Тебя ждет три пути. Первый. По телевизору не всё будет три программы – первая, вторая и образовательная, как сейчас. Очень скоро будет много программ и потребуются сценаристы.
Я попробовал прикинуть на себя сказанное. Получается журнализм от писательства, писательский журнализм. Мобильность, всеядность и стаерство – основные ценности. Вряд ли это мое.
– Вы, Аким Петрович, бок будете? – стоя в очереди в столовой, спрашивал Клавдев, непременно подчеркивая имя-отчество.
– Второй путь, – расставляя тарелки на казенном столе, садясь за вышеупомянутый бок и придвигая мне вторую тарелку с боком, – в Приднестровье преподавать в тамошнем Университете ХVIII век хоть сейчас можно. На факультет запрос прошел.
Пия компот, я вспомнил благословенную Молдавию. У них же ХVIII – золотой век. С их Кантемира и у нас всё началось. А какая крепость в Сороках… А холмы и виноградники… Люди, живущие как будто в 50-х годах…Но это значит отказаться от своих текстов. А еще честнее, – вставая и относя грязную посуду – я всю жизнь маменькин сынок и вряд ли на это решусь.
– Но для этого всего, – уже по дороге на свои занятия и ведя меня туда же, – нужны кандидатская, о чем мы говорили, и выучить французский язык. Это пожелание, хотя и настойчивое. Ну а читать по-французски – просто обязательно. Немного. Сносками, цитатами оперативно уметь пользоваться. И не ходить на лекции, которыми вы, Аким Петрович, злоупотребляете, а денно и нощно сидеть в библиотеке, сидеть за своей работой. И четвертое – выучить наизусть биобиблиографический словарь-справочник.
Последнее меня ужаснуло.
– Вот возьмите – был конкурс, – идя по лестницам куда-то, где я не ориентировался, но он, видимо, хорошо знал, – кафедра задалась вопросом – кого послать прочитать лекции на БАМ? Послали Макашина.
Чувствовалось, что это его цепляет до сих пор.
Потом я его спрашивал и по тому вопросу и по этому. И он мне сходу давал обстоятельный и квалифицированный ответ.
А что вы думаете? Филолог – тот, кто на любую классическую тему может без подготовки в течение двадцати минут прочесть лекцию.
Мы вышли из здания и пошли куда-то прочь. Он почувствовал необходимость объясниться и прервал свои диссертационные размышления.
– Вот, – читаю биологам «Русский язык и литературу для поступающих». Потом вновь вернулся к теме – «Мой руководитель – Соколов, встречался со мной два раза в месяц, и мы будем встречаться два раза в месяц и обсуждать вашу работу». Мы вошли к биологам, и беседа прервалась.
Мне бы его благодарить за ротшильдские социальные подарки, а меня это взорвало. Как? Я поступал в Университет для того, чтобы увидеть людей, быть студентом, слушать на лекциях профессоров, тусоваться в конце концов, вдыхать этот воздух интеллектуального возбуждения. А мне предлагается добровольно отказаться от этого всего и сесть в библиотечную келью? Чем же тогда отличается подгороднее одиночество
