Все и девочка - Владимир Дмитриевич Авдошин
Да, отпихнул снег и уехал, моля: «Хоть бы постояла погода, пока Петрарку и Данте там читают», а возвратился – как бы не так. У стихии свои законы и ты волен воспринимать их как злонамеренность лично к тебе, а можешь просто как данность. Бери и греби – вот твое дело.
Набило, набухало снега – один его вид страшит. А делать надо. Целый час один вагон проходил, далее – тополя, как вестовые столбы и снегу – жуть. И вдруг, когда все оттоптались и уехали, мужичонка подошел. Начал помогать, ну и ладно. Я не особенно смотрел, спиной чувствовал. Ведь гребешь – ничего не видишь, только снег да лопату, оглядываться некогда. Мало ли кто тут ходит, пару лопат кинет – больше для разговору. Болтают многие, да заканчивают быстро – труд тяжелый. Режимить надо, а все, кто помощь предлагают, либо курят, либо пьют, так что ничего серьезного – одни разговоры. А этот мужик не бросил, в паузы разговаривал, но не бросил. Думаю, будь меньше снега я бы заметил ту грань, после которой принимать помощь уже неудобно. А платить – зарплата невелика. Но уже после понял, что это опытный человек подошел. Именно поэтому я и не заметил ту грань и вляпался. Пришлось обещать пригласить домой и выпить по стопочке после окончания работы.
Он не нахальничал, цену не заламывал. Но после лекционного дня прогрести без него такую платформу я бы не смог. А теперь придется сидеть за столом, выпивать – ничего не поделаешь.
– Я почему-то думал, что ты меня обманешь, – сказал он, когда я разлил по стопкам.
Была у меня в заначке бутылка «Токай» из Военторга. Постылая натянуто улыбалась и молчала совершенно так же, как жена Андрианова с нами, горластыми студентами. Задвинул свою досаду из-за неумения отладить социальные отношения с человеком, которого неправильно оценил. Оказывается, это запойный и сильно запойный. Но не обычный, которого сразу развозит. Этот мужичонка тихо и смиренно работал в подмастерьях у восторженного простофили. Отработал и пришел выпить, сколько нальют. Переиграл меня, переиграл честно и ненахально. Это вызывало уважение.
Как незаурядная личность он умел и застольный разговор поддержать, и знал, что рассказать. Ох, и помотало же его. И как в «Матросской тиши» они вповалку на полу спали и места было так мало, что поворачивались на другой бок по свистку, и что пил он только коньяк.
Ладно, пусть рассказывает. Главное ведь в том, что я неожиданно для самого себя вернулся к самому высокому в себе, как в детстве, когда я учился в музыкальной школе в дачном поселке. Тогда я вобрал в свою жизнь Грига, Шуберта, Бетховена, а теперь нужно вместить Данте и Петрарку.
Из того времени только десятиклассник из нашей группы, с синим зубом и папкой под мышкой выдохнул мне: «А всё-таки Маяковский, а не Есенин». Да, тогда литературу в школе проходили в таком духе: «За кого вы лично? За капитулянта Есенина или за глашатая строительства нового социалистического общества Маяковского?» Но это в десятом классе. А теперь нужно расположить Данте и Петрарку под грушевыми деревьями, под яблоней вместе с деревянным магазином «Продукты», хозмагом, «Промтоварами», колонкой, мелким ремонтом обуви, ручьем, вётлами, исполкомом, транспарантами к празднику. Где хочешь – там и помести Беатриче и Лауру.
Летом, столкнувшись с Костиковым у эскалатора, мы пошли по той же малой дороге жизни. Я сказал «Здрасьте» и отойти уже было неудобно.
Как и многие студенты в благодарность преподавателю за знание своего предмета – а он всё знал о Данте и Петрарке – я мысленно привязался к нему и рад был случаю послушать его вне предмета, не задумываясь, по наивности своей подгородней, что свита может напрягать его.
Он был крупен, грузно опирался на палку – что-то с ногой. Большая пухлая, вовсе не интеллигентная кисть руки. Ею он, не очень подвижный, при объяснениях пользовался как марионеткой: то тыльной стороной показывал что тема окончена, и марионетка как бы кокетливо уходила со сцены, то подставлял ладонь под разбираемый предмет, зримо указывая на большую серьезность и недюжинный объем темы. Но всё отступало, конечно, перед его развитой мыслью, которая была ровна, достигательна и всегда завершена. Не то что моя – поминутно рвется, топчется в бессилии на месте и не знает, где нужно поставить точку.
Костиков имел обширный кругозор, то есть приводил неожиданные, даже фантастические факты. Всё это меня завораживало и делало из преподавателя Лоренцо Великолепного. Я постоянно взглядывал то на него, рассказывающего неожиданную эсхатологию, то на цветущие яблони, которые, как известно, стоят по правую сторону малой дороги жизни.
Всё мне нравилось в беседе с Костиковым, особенно его монолог, потому что в отличие от ситуации зачета или экзамена, если тактично промолчать до самого корпуса Гуманитарных факультетов, то мой ответ и не понадобится.
А ведь я и не знаю, что ответить. Как-то речь зашла о том, что есть мир. И он сказал, что мир – конечен, что рано или поздно солнце погаснет, а Земля остынет, что так думаем не только мы, советские, но и там, на Западе. Я же привык, не читая, правда, видеть победные реляции в газетах, а коммунистическая партия ничего такого нам не говорила. Говорила, что она всесильна. А у него получалось, что человек над многим не властен. Это было неожиданно.
Мне внутренне хотелось, чтоб так было всегда: чтобы я ходил на лекции, и мне бы объясняли про литературу. Инстинктивно я был близок коммунистической партии, которая говорила, что всё и всегда будет постоянным. Мне не хотелось, знать, что когда-то мир кончится и когда-то кончится университет. Я не знал, что на это ответить и кто может ответить? И как на это можно ответить? Как студент, не умеющий мыслить, я ждал, пока кто-нибудь из преподавателей случайно ответит на этот вопрос. Кажется, это случилось через два года на лекциях Лиманцевой.
А сейчас я встал, как вкопанный в дверях вестибюля, да так и стоял, не в силах ни проглотить, ни выплюнуть эту мысль: я и все и даже Университет – конечны?
Потом Костиков читал «Западно-европейскую критику и литературоведение», объяснял свою заветную мысль, что до конца
