Музыка войны - Ирина Александровна Лазарева
И вот немой дом лишь упрочил его опасения. С трудом подавив нервозность, Читер поразмыслил немного и решил, что Карина все же оставила детей у соседей. Однако те лишь покачали головой.
– Мы уехали на несколько дней в горы, потому что узнали, что сегодня будет ураган и уже не получится никуда выехать. Карина не звонила нам, да она и не могла дозвониться, мы были почти без связи.
Тогда Читер понял, что Карина оставила детей у одной из своих подруг. Однако сколько бы он ни звонил, он не мог найти ни Митю, ни Миру. Странное дело: детские вещи все были на месте, на кухне валялись опустошенные грязные баночки от йогуртов, мороженого, обертки от ветчины и хлеба. Казалось, дети никогда не покидали дом, а просто провалились сквозь землю. Не решившись отправиться на их поиски в ураган, Читер обратился в полицию, чтобы те сами обходили окрестные пляжи и детские площадки.
За день до возвращения Читера на злополучный остров случилось следующее.
Как читатель уже успел понять, Зоя Васильевна поначалу довольно холодно восприняла звонок Карины и не придала ему особенного значения: в конце концов, обида была еще столь сильна в ней, и эта самая обида притупляла все чувства, исконные чувства матери и бабушки. Однако с каждым часом воображение Зои Васильевны все более живо, в мельчайших подробностях рисовало оставленных в опасности внуков; долг велил ей бросить все и лететь на испанский остров. Но как оставить работу? Лишиться куска хлеба на старости лет? Попросить Веру Александровну? У той, конечно же, не было визы!
Мучительный выбор, бремя ответственности и возможные последствия после неправильного решения – все это придавило Зою Васильевну, лишив покоя. Рассеянная, она отвечала невпопад и плохо следила за детьми. Когда же ее работодатель поинтересовалась, что с ней случилось и почему на ней лица нет, женщина, сама того не ожидая, разрыдалась. Тогда-то не лишенная сострадания богатая молодая мать уже сама не знала покоя, пока не выведала все обстоятельства столь сложного и неожиданного дела.
Когда речь зашла о невинных детях, которые могли бы пострадать из-за беззакония, творившегося в европейских странах в области опеки над детьми, молодая женщина не могла остаться равнодушной, она с неожиданной страстью прониклась бедой няни. Было тут же принято решение, что она мужественно, со всей самоотверженностью, на какую она была способна, возьмет на себя тяготы по времяпрепровождению с собственными отпрысками на целый день, какой, вероятно, понадобится Зое Васильевне, чтобы слетать туда и обратно. К ее возвращению в Стамбул подоспеет и Вера Александровна.
И вот рано утром Зоя Васильевна прибыла на маленький остров. Вскоре она уже была в доме Читера, где ей долго не хотели открывать дверь ее же внуки. Перепутав все, что им сказала мать, они и доверенность с трудом отыскали, когда в последний миг Зоя Васильевна спохватилась и вспомнила о ней.
– Берите с собой самые необходимые вещи на первое время. Да скорее, скорее, дети!
Утренний полумрак, так и глядевший на них из окон, высоких, во все стены – подгонял их, он предвещал беду и досрочное возвращение отчима.
Наконец, они сели в такси и отправились в аэропорт. Но ближайший рейс был лишь в полдень, и им пришлось провести все это время в кафе. Часы тянулись мучительно долго, грозя волею злой судьбы все же столкнуть их лоб в лоб с Читером. Хуже того: за окнами разбушевался ураган, казалось, рейс вот-вот отменят или задержат. Вся поездка, все спасение внуков висело на волоске. Но наконец они оказались в самолете.
В час, когда Читер приехал домой, Зоя Васильевна, Митя и Мира благополучно летели над океаном. Дети были спасены. Но англичанин не только жил и здравствовал, но остался безнаказанным за все свои преступления. А сколько еще подобных ему подонков пересекало океаны в поисках укромного колониального местечка, где деньги купили бы им любую власть над людьми, над их несчастными детьми, где можно было бы так вольно беспутствовать и грешить, творить столько безобразия, сколько честному человеку не привидится в самых тошнотворных кошмарах…
Глава двадцатая
В конце сентября, когда была объявлена частичная мобилизация, выбор мой наконец был сделан. Ни слова не говоря работодателю о том, где я и что со мной, куда я уезжаю, я перешел на удаленную работу и в тот же день оказался в Сочи. Рейс в Стамбул, на который я успел купить билеты, пока они не закончились, был с длительной пересадкой в черноморском городе.
Что я делал? Почему так поступал? Испытывал ли прежнюю испепеляющую душу ненависть ко власти, к чиновникам, к россиянам? Любил ли я Родину или хранил в себе полную безучастность к ее судьбе? Хотел ли я, в конце концов, навсегда покинуть ее?
После ареста Яны, после вскрытия столь темных ее дел и невольного моего вовлечения в них – ни на один из этих вопросов я не в силах был ответить так же уверенно, как прежде. Самые основы моего мировоззрения пошатнулись, и теперь они так и грозили обрушиться, придавив мою волю и решительность в суждениях глыбами – из навязанных мне извне кем-то злым и темным – закостенелых догм, риторикой времен Перестройки, столь устаревшей, что разумному человеку было бы стыдно повторять ее вновь и вновь. Но, как оказалось, я не только повторял ее, словно очумелый, оторванный от действительности человек, но и жил, дышал ею все последние десять лет.
Меня сковало совершенное отупение, и мысль все вертелась вокруг одного обстоятельства: я точно знал, что не хочу стать пушечном мясом на войне, смысл и цель которой мне по-прежнему были не ясны. Мною руководил, если хотите, страх, первобытный страх за собственную жизнь, за собственное здоровье, по всей видимости, бесценные для меня, раз я так преувеличил свои риски получить повестку.
Однако вскоре я должен был оказаться в безопасности – в прекрасном Стамбуле, где, прогуливаясь вдоль гавани, глядя на бесчисленный турецкий флот, я смог бы переоценить всю свою жизнь, упорядочить мысли, понять, чего же я все-таки хочу.
Было грустно покидать родителей, вероятно, навсегда. Мать простилась со мной словами Людмилы Зыкиной, своим
