Мулен Руж - Пьер Ла Мюр
– А что с ним случилось?
– Он убил себя…
Шли недели. Каждый вечер Анри дожидался Мириам на Вандомской площади. Они ходили в театр и в Оперу, на концерты и в цирк. Он взял ее с собой на Зимний велодром, и она была просто вне себя от волнения, когда он представил ее великому Циммерману. А однажды спросил, доводилось ли ей когда-либо побывать на сеансе кинематографа.
– А что это такое?
– Сам точно не знаю. Это похоже на волшебный фонарь, насколько я понимаю, но только картинки сменяют друг друга так быстро, что кажется, будто они движутся.
Они побывали на сеансе, в подвальном помещении на бульваре Капуцинок. Это было незабываемое зрелище, от которого просто-таки волосы вставали дыбом. Паровозы мчались с экрана прямо на людей, лошади, казалось, вот-вот пронесутся галопом по залу, а зрители вопили от страха, вскакивали со своих мест и падали в обморок.
Иногда они обедали в компании Мориса и Рене и проводили вместе целые вечера, болтая о разной ерунде или играя в карты. Утром же в воскресенье Мириам часто неожиданно приходила в студию, смотрела, как он рисует, или устраивалась на диване с книгой. Мириам быстро подружилась с мадам Лубэ, и они подолгу о чем-то перешептывались у него за спиной.
Вот так постепенно их дружба переросла в более доверительные отношения.
Анри рассказывал ей о себе, о своем одиночестве прошлых лет. Он даже рассказал про Денизу, и одним хмурым, дождливым вечером последовала грустная история о Мари Шарле.
Постепенно Мириам тоже начинала доверять ему свои секреты, вспоминала о своем детстве.
– Знаешь, почему мне нравится узнавать новое? Потому что в детстве у меня не было такой возможности. Ведь школу-то я так и не закончила. Мои родители были такими бедными, что, когда отец умер, меня отдали в ученицы в швейную мастерскую. За франк в день. Мне тогда было тринадцать…
У Анри сжалось сердце от жалости, когда он представил себе ее в роли швеи в многолюдной, душной комнате, корпевшей по десять часов кряду за длинным столом, склонившись над шитьем, постоянно укалываясь острой иголкой. В тринадцать лет… Как немилосердно жестока может быть бедность!
– Ты не знаешь, что такое бедность, настоящая бедность, Анри. Каково это – быть бедняком. Когда-нибудь я расскажу тебе об этом.
В тот день она больше не заводила разговора на эту тему, но примерно через месяц поведала ему о своем отце:
– Отец был ювелиром. В молодости приехал в Париж из маленького польского городка…
Светловолосый, добрый, наивный и набожный человек, он водил ее в синагогу на улицу Назарет, наполнял ее детство поэтикой Талмуда и пронзительным отчаянием еврейских молитв. Он умер после долгой болезни, на лечение которой ушли все скудные сбережения семьи, оставив мать и единственного ребенка без гроша в кармане. Все последующие годы были похожи на нескончаемый кошмар невзгод и лишений. Отработав целый день в швейной мастерской, Мириам целыми вечерами просиживала дома у кухонной плиты, помогая матери пришивать пуговицы на перчатки. Ужины состояли из разогретой картошки и засохших хлебных корок, размоченных в теплой воде. И надо всем этим неотступно маячил призрак квартирного хозяина. В той ее жизни не было ни воскресений, ни пикников на берегу Сены, ни катания на карусели, ни игр в прятки с другими детьми. И все же она выжила. Угловатая кареглазая девочка-подросток превратилась в прекрасную юную женщину. У нее появились поклонники, дожидавшиеся ее после работы, чтобы проводить до дому.
– И вот однажды я встретила Андре и влюбилась в него. Он был десятником на фабрике оптических инструментов. Добрый, тихий молодой человек. У нас были схожие вкусы, одна и та же религия и одни и те же надежды. Мы очень любили друг друга. Так сильно, что, когда моя мама умерла, он просил меня выйти за него замуж – и мы едва не поженились. – Мириам замолчала и осталась сидеть неподвижно, устремив невидящий взгляд на огонь. В комнате снова воцарилась мертвая тишина.
– Но почему? Почему ты не вышла за него?
– Потому что он был бедняком. – Решимость, с которой была произнесена эта фраза, заставила Анри вздрогнуть. – Он был умным, работящим, добрым и красивым – но бедным. Мой отец тоже был образованным и работящим, и я видела, какую жизнь он смог обеспечить моей матери. И еще я видела, как он умирал. Он кашлял, кашлял, кашлял всю ночь напролет, потому что у нас не было денег на лекарство. И каждый раз, когда слышала это через стену, я зарывалась лицом в подушку и клялась, что никогда не буду бедной, сделаю все, чтобы вырваться из бедности. Вот поэтому я бросила Андре. Без объяснений, даже записки не оставила. Я знала, что если увижу его снова, то могу не выдержать. Я просто сбежала. И с тех пор никогда его больше не видела, – очень тихо добавила она…
Наступил май, и снова Париж был охвачен весенним чудом, когда древние камни проглядывали сквозь новую листву деревьев. На бульварах замелькали панамы и яркие зонтики от солнца. В парке Монсо снова открылся кукольный театр, и новое поколение детей следило, затаив дыхание, за ожесточенными баталиями между Гиньолем и Дьяволом. Возлюбленные целовались по подворотням.
Джейн Авриль в сопровождении любовника, служанки, продюсера, двух пуделей и двадцати шести сундуков отправилась в Лондон, переживая о сохранности багажа, получая последние напутственные телеграммы и подарки, преподносимые в суматохе, подобающей отъезду звезды мюзик-холла.
Перед самым отправлением поезда актрисе удалось на несколько минут остаться наедине с Анри в своем купе.
– Ты выглядишь совсем другим человеком, – сказала она, обмахиваясь перчатками. – Ну и как дела у тебя с Мириам?
– Замечательно. Она оказалась именно такой, как ты про нее рассказывала, и даже еще лучше. Я никогда не смогу отблагодарить тебя за то, что ты для меня сделала. У тебя будет столько афиш, сколько пожелаешь.
Подобная восторженность насторожила Джейн, и она с подозрением уставилась на него:
– А ты, случайно, не влюбился?
– Ну, разумеется, нет. Разве я похож на… идиота?
– Запомни, Анри. Вы с ней просто друзья – и не более!
В тот вечер он повел Мириам на фестиваль Брамса, устроенный в память о композиторе, недавно скончавшемся в Вене. Была исполнена Симфония до
