Сын Пролётной Утки - Валерий Дмитриевич Поволяев
А будет ведь, обязательно будет… Иначе для чего родятся на белом свете толковые, талантливые люди… А?
Утренний поезд с юга
Все привокзальные площади в Москве похожи одну на другую, словно родные сестры, родившиеся в один день и в один час. И дело не в архитектуре – с архитетурой-то как раз полный порядок: Курский вокзал ни за что не спутаешь с Павелецким, а Ленинградский с Рижским, – вокзалы похожи своим ритмом жизни, законами, процветающими там, стандартным набором проституток, милицией, у которой «все схвачено», спертым духом алкоголя, прочно пропитавшим все вокзальные углы, умением обитателей вокзальных площадей, паханов здешних, сухими выйти из любой воды, какой бы глубокой, горячей и грязной она ни была.
Раньше Нечаев любил возвращаться в Москву, она радовала его – особенно хороша была утром – выйдешь на привокзальную площадь, а ее, сплошь залитую солнцем, утюжат поливальные машины, струи воды блестят, отливают золотом, словно бы действительно из золота сотканы, пахнет свежестью, только что испеченными булочками, чистотой, а сейчас Москва хоть и стала красивее, хоть и полна нарядных вывесок, заморских «прописей» и прочих атрибутов, которых раньше не было, не так уже радует. Наверное, потому не радует, что раньше Нечаев, возвращаясь из поездок, был спокоен, что ему не вспорят бритвой портфель или сумку, а сейчас это происходит сплошь и рядом, и с Нечаевым такое уже было, у него выкрали деньги, оставшиеся от командировки, и хорошую электрическую бритву – старый безотказный «браун». Сделали это так неприметно, так ловко, что он даже ничего не почувствовал. Пришлось покупать новый «браун».
Наплыв в Москву разного народа, с которым не то чтобы за один стол не сядешь – даже в одну очередь не встанешь, ныне не сравним с тем, что был раньше. И еще – появились очень тертые, очень прилично одетые мальчики в модных очках, грамотные, знающие цену себе, которые никогда не протянут руку помощи, если за это не будет заплачено. Раньше такого тоже не было.
Мда, все проходит. «Все проходит». Эта, кажется, надпись была выгравирована на перстне мудрого царя Соломона? Или не эта?
С другой стороны, Нечаев ловил себя на том, что на настроение его еще влияют и различные домашние факторы. Раньше у него дома все было тип-топ, жена Лидия всегда ждала с горячим обедом, готовно бросалась исполнять любые пожелания мужа, улыбка не сходила с ее лица, а сейчас все это откатилось в прошлое, у Лиды появились новые интересы и, вероятно, – Нечаев допускал и это, руки у него сжимались беспомощно, но поделать пока он ничего не мог, хоть стреляйся, – новые поклонники.
Нечаев всегда думал об этом, когда возвращался из командировок в Москву; стоя у окна вагона, вглядывался в него сумрачно, ловил в стекле собственное отражение и ему делалось так горько, что хоть криком кричи. Но он сдерживал себя.
Командировки у Нечаева были, что называется, специфическими, всякий раз надо было, не привлекая к себе внимания, многое увидеть, многое услышать, многое проанализировать и в Москве появиться уже с готовым докладом. Некоторое время после поездки Нечаеву полагалось отлежаться в Москве, прийти в себя, перевести дух, а потом – снова в дорогу…
И так – по кругу, из месяца в месяц, из года в год.
Поезд пришел в Москву в час, который для города считался ранним – впрочем, это только для лежебок, для Нечаева он был в самый раз – в восемь утра. Параллельно со скорым, которым прибыл Нечаев, к перрону подкатила так называемая экспресс электричка, фирменная, с вагонами, окрашенными в «цвет ветра» – небесно-голубой, и сытыми пассажирами, неспешно покидавшими свои места.
Пропускная способность у вокзалов – маленькая, «дореволюционная», кроме, конечно, вокзалов обновленных, недавно перестроенных, таких как Курский или Павелецкий, способных перемалывать тысячи пассажиров в фарш, единственное что – только пирожки из них не делают, – а все остальные вокзалы похожи на санпропускники: в них с чувством, с толком, с расстановкой можно разобраться с каждым пассажиром в отдельности.
Нечаев покинул вагон. Неприметный, в неновой куртке человек, в руке он держал потертую, видавшую виды кожаную сумку, на голове – кепка, сразу видно – провинциал, не ведающий точно, куда он приехал, растерянный, – а вид у Нечаева действительно был растерянный, это от того, что Нечаев в поездах плохо спал, сколько он ни ездил в различных комфортабельных экспрессах, сколько ни летал на самолетах, а так и не научился ночью спать, все время дергался, ходил в тамбур курить, зевал, считал «слонов» и утром обязательно имел странный растерянный вид. Так и сегодня.
Он потер рукой щетину, выступившую на щеках – в вагоне бриться не стал, это гораздо лучше сделать дома, в тепле, в привычной обстановке, – втянул ноздрями вкусный угольный дымок, тянущийся из вагона-ресторана, подхватил свою сумку и направился к выходу.
К нему подсунулся было тележечник – татарин с цепким холодным взглядом и «макарониной» – пластиковой карточкой, прицепленной к лямке комбинезона, смерил глазами с головы до ног и поспешно отступил: на таком клиенте много не заработаешь, Нечаев взгляд тележечника засек и все понял и внутренне, про себя, усмехнулся.
Как-то, месяца два назад, когда точно так же вернулся в Москву, он поймал себя на мысли, что непротив поменяться местами с таким вот тележечником – заработок у того раз в двенадцать больше, чем у Нечаева. Впрочем, «время худых коров» коснулось всех – профессор получает также раз в двенадцать меньше безграмотного палаточника, торгующего «ножками Буша». Впрочем, в том, что это будет обязательно поправлено, Нечаев был уверен твердо. Он был добрым человеком, верил в то, во что другие давно перестали верить.
К нему подсунулся еще один тележечник.
– Командир, клади вещи, подвезу к самому такси! – воскликнул он, но в следующий миг отступил в сторону – сориентировался, как и первый тележечник. Движение это было очень красноречивым.
Впереди Нечаев увидел трех милиционеров – патруль, возглавляемый молодым лейтенантом, одетым в серую куртку с отложным меховым воротником и в пятнистые, со
