Константин Леонтьев - Одиссей Полихроніадесъ
— Какъ вамъ угодно! — сказалъ онъ сначала.
— Это глупо! — сказалъ Благовъ.
Бостанджи поспѣшилъ поправиться:
— Мнѣ кажется, — воскликнулъ онъ, — надо помочь. Турчанка за христіанку проситъ. Примѣръ хорошій…
Г. Благовъ одобрительно взглянулъ на него и началъ спрашивать опять Зельху́, что́ это была за исторія, за что́ посадили Ницу.
— Не знаю, — сказала Зельха́. — У насъ на улицѣ всѣ люди жгли соръ въ кучкахъ.111 Пришли заптіе. «Оставьте, оставьте. Чтобъ не было пожара!» — «Не оставимъ, не оставимъ!» — «Оставьте!» «Не оставимъ!» Шумъ и драка! Я вижу, потомъ повели нѣсколько человѣкъ въ Паша-капуси112. У одного кровь здѣсь на лицѣ… И Ницу взяли и увели.
Благовъ сказалъ: «Посмотримъ», и тѣмъ этотъ разговоръ кончился.
Зельха́ вѣроятно бы ушла, если бы почти въ эту самую минуту не явился въ дверяхъ Коэвино.
Онъ былъ мраченъ.
Поздоровался, сѣлъ и молчалъ нѣсколько времени, обмѣниваясь съ Благовымъ незначительными фразами.
Бостанджи-Оглу ушелъ, а я радъ былъ видѣть ея толстыя губы и дѣтскій круглый носикъ и остался.
Зельха́, между тѣмъ, разсматривала картины Благова. Поднимала одну, раскрывала другую; смѣялась, говорила мнѣ вполголоса, изъ почтенія къ старшимъ:
— Одиссей, посмотри, посмотри сюда… Хаджи-Сулейманъ дервишъ!.. Ха-ха-ха!.. Посмотри, посмотри, кузумъ… И сѣкира его въ рукахъ. Какой сердитый!
И качала головой, и дивилась.
— Это, кузумъ, Одиссей, что́ такое?.. Ба! ба! Это крѣпость наша!.. Ходжа сидить! Какъ прекрасно!..
Я уже нѣсколько свыкся со свободой обращенія въ консульствѣ, подошелъ и тихонько отвѣчалъ ей на ея глупенькіе вопросы…
Должно быть со времени возвращенія Благова я незамѣтно для самого себя сдѣлалъ огромные успѣхи въ цивилизаціи; я уже съ ней теперь игралъ ту роль, которую нѣсколько времени прежде игралъ относительно меня кавассъ Маноли.
Когда она спросила меня тихо: «Зачѣмъ онъ это дѣлаетъ?», я отвѣчалъ: «Э! любитъ! Искусство такое!» А она сказала: «Это очень хорошо!»
Пока мы говорили тихо, Коэвино мало-по-малу все возвышалъ и возвышалъ голосъ.
Наконецъ онъ вскочилъ и закричалъ громко:
— Нѣтъ! Это невозможно… Я сказалъ, что это невозможно… У нихъ не готовъ еще комодъ… И я не могу на ней жениться.
Я сказалъ Зельхѣ: «Оставь меня, подожди» и сталъ слушать. Зельха́ взяла картину, сѣла съ ней въ кресло и качаясь разсматривала ее.
— Я сказалъ самому отцу, — продолжалъ докторъ, — что комодъ необходимъ съ самаго начала, и далъ ему двѣ недѣли срока… Прихожу сегодня, спрашиваю. Комода нѣтъ. Я отказался и очень радъ!.. И очень радъ… N’est-ce pas, mon ami? n’est-ce pas?.. Свобода лучше… а? а? а? Свобода лучше… Я отказался… Ха-ха-ха! Что́ можетъ замѣнить сладость и прелесть свободы… А! Одиссей! Ганимедъ мой прекрасный… Что́ ты скажешь на это?.. Свобода лучше брака?
— Не знаю право, докторъ, — сказалъ я, — что́ лучше…
— Все такой же невинный и неопытный… Когда же будетъ твой отецъ? скажи мнѣ мой… Эротъ.
— Я писалъ ему, докторъ, что господинъ Благовъ его ждетъ.
— А! а!.. — весело наступалъ на меня докторъ съ томными глазами и все смѣясь.
Потомъ онъ посмотрѣлъ на Зельху́ и сказалъ:
— Бѣдная Зельха́! Здравствуй, моя бѣдная! Здорова ли ты? Здорова? Аферимъ! Аферимъ! Ха, ха!
— Другъ мой, знаете что́, — сказалъ еще Коэвино, вдругъ обращаясь къ господину Благову: — Сдѣлайте мнѣ къ Пасхѣ подарокъ. Изобразите мнѣ вмѣстѣ на одной небольшой картинѣ Зельху́ и Одиссея. А? Зельху́ и Одиссея… Поцѣлуй! изобразите поцѣлуй молодой любви… Молодой любви, какъ первый и нѣжный цвѣтокъ весны.
— Нѣтъ, — отвѣчалъ Благовъ, — это вовсе не такъ занимательно. Я хочу представить семью дервиша. Зельха́ будетъ дочь и будетъ сидѣть у ногъ стараго Сулеймана и работать что-нибудь… А Одиссей, въ этой турецкой одеждѣ, будетъ подавать ему наргиле; онъ будетъ сынъ.
Я содрогнулся немного отъ страха попасть на полотно въ такомъ обществѣ, но, полагая, что консулъ дразнитъ только меня, улыбнулся и молчалъ.
Коэвино былъ недоволенъ; лицо его подергивалось какъ всегда, когда кто-нибудь противорѣчилъ ему, и онъ прибавилъ серьезно:
— Пусть будутъ двѣ картины. Но прежде моя, прежде моя. Зельха́, дитя мое! Слушай, чтобы мнѣ на глазки твои радоваться! Слушай, сдѣлай то, что́ я попрошу тебя.
Зельха́ положила картинку, встала съ большою готовностью и отвѣчала:
— Прикажи мнѣ, хекимъ-баши113, я сдѣлаю…
— Сейчасъ?
— Сейчасъ…
— Поцѣлуй Одиссея… Я Али-паша янинскій. Я ужасный Али-паша!
Я никакъ не ожидалъ этого, и прежде, чѣмъ успѣлъ я встать съ моего мѣста, Зельха́ спокойно, не улыбаясь, даже не колеблясь, не стыдясь, прыгнула ко мнѣ и, обнявъ меня за шею, поцѣловала въ губы. Я хотѣлъ отстраниться въ стыдѣ и страхѣ… Но было поздно.
Коэвино хохоталъ, прыгалъ и кричалъ:
— Я Али-паша! Али-паша янинскій… О! изобразите, изобразите мнѣ, мой другъ, эту мѣстную картину. Это очаровательный genre!.. Вотъ мысль этой картины: турчанка-танцовщица и стыдливый юноша-грекъ. А? Развѣ не такъ? Это дѣйствительность, это истина… Весна! Зелень! Старый фонтанъ, покрытый плѣсенью и мохомъ… и онъ стыдится, а она не стыдится! Двѣ простоты! Двѣ наивности! Два міра! Двѣ души!
Но Благовъ на эту веселую рѣчь Коэвино замѣтилъ съ большимъ равнодушіемъ:
— Напрасно вы, докторъ, безпокоитесь такъ о немъ (то-есть обо мнѣ). Онъ лучше насъ съ вами умѣетъ устраивать свои дѣла по этой части. Спросите у него, чѣмъ онъ занимался съ ней въ своей комнатѣ въ тотъ вечеръ, когда здѣсь былъ Хаджи-Хамамджи.
Она (счастливая!) не обратила на слова эти никакого вниманія и продолжала смотрѣть картинки. А я? Я изумленный, пораженный вглубь сердца стыдомъ и почти ужасомъ, взглянулъ только на мигъ туда, откуда исходилъ этотъ ровный, насмѣшливый голосъ, я бросилъ на лицо его только одинъ быстрый взглядъ испуга и удивленія. И, увидавъ на этомъ блѣдномъ, продолговатомъ и правильномъ лицѣ столь знакомое мнѣ хладное и весело-злое, тихое сіяніе, поспѣшно всталъ и хотѣлъ итти къ дверямъ. Онъ видѣлъ! онъ видѣлъ все и молчалъ… О, Боже!
Коэвино хотѣлъ удержать меня; онъ ласково звалъ, просилъ возвратиться, но я уже былъ далеко. Мнѣ было до того стыдно, что я и въ комнатѣ моей, сѣвъ у стола, закрылъ лицо руками. Онъ видѣлъ все! Отчего же онъ молчалъ? Отчего же онъ не бранилъ меня? Отчего не дѣлалъ мнѣ наставленій? Снова тайна, снова загадка сфинкса. И мнѣ придется можетъ быть разбить себѣ голову, если я не разгадаю ея.
Опятъ какъ и тогда «тѣмъ печальнымъ вечеромъ» я слышалъ шаги по большой залѣ.
Консулъ и докторъ ходили по ней взадъ и впередъ и разговаривали по-французски.
Они то подходили къ моей двери, то удалялись отъ нея. Обо мнѣ они не говорили ни слова. Видно было, что они всему тому, что́ меня такъ тревожило, не придавали никакой важности. Я слышалъ отрывки ихъ бесѣды, но эти отрывки были мнѣ не совсѣмъ понятны, и я прислушиваясь не зналъ, къ чему они относятся. Я слышалъ то Благова, то Коэвино, то конецъ, то начало фразы.
— Какъ это говорится homo sum?.. — спрашивалъ Благовъ у моихъ дверей.
— Et nihil humanum… — отвѣчалъ Коэвино, и они отходили.
И вдругъ съ того конца залы раздавался крикъ доктора.
— Великій Цезарь гордился побѣдой надъ женщиной столько же, сколько…
Опять у дверей моихъ говорилъ Благовъ:
— Madame Бреше ужасна. Madame Ашенбрехеръ развѣ женщина? Это мать и кухарка.
Я заинтересовался; я въ первый разъ въ жизни моей слышалъ, что «мать и кухарка» не женщина! Что́ за рѣчи! Не мужчинѣ же быть матерью и кухаркой!
Опять Коэвино все громче и громче:
— Я почитаю двѣ страсти: одну дикую, грубую, звѣрскую…
И удаляясь онъ доканчивалъ свою мысль глухимъ рыканьемъ и ревомъ.
Потомъ они ушли гулять куда-то. Зельха́ тоже ушла домой, я и не видалъ, когда и какъ. И когда я вышелъ опять изъ комнаты моей, кабинетъ Благова былъ запертъ на ключъ, а всѣ остальныя комнаты были безмолвны и пусты.
И почему же я, глупый мальчикъ, думалъ, что тутъ есть новая тайна и новая загадка ядовитаго сфинкса?
О, какъ проста, какъ проста разгадка этой тайны!
Ему было все равно; и онъ ни меня, ни ее и никого изъ насъ здѣсь не любилъ всею душой и всѣмъ сердцемъ своимъ.
И любилъ ли онъ, этотъ человѣкъ, когда-нибудь, и кого-нибудь, и гдѣ-нибудь сильно, я не знаю. Мнѣ часто кажется, что никогда, никого и нигдѣ!
IX.
Ты помнишь, какъ пришло изъ Арты и Превезы извѣстіе, что колоколъ, наконецъ, повѣшенъ… Ты не забылъ, конечно, какъ пришелъ Благовъ къ доктору на домъ, какъ онъ засталъ меня тамъ въ совѣщаніи съ Гайдушей и какъ Гайдуша пророчила мнѣ неуспѣхъ въ дѣлѣ съ Шерифомъ…
Правда, колоколъ висѣлъ очень красиво надъ воротами Артской церкви, подъ одною изъ небольшихъ арокъ, изъ которыхъ состоитъ эта колокольня.
Христіане могли любоваться на эти бѣлыя арки, одна надъ другой узорно возведенныя, на голубые просвѣты неба сквозь нихъ и на самый колоколъ. Но кто тотъ смѣльчакъ, котораго рука впервые ударитъ въ него при туркахъ въ эпирскомъ городѣ?.. Ему ничего, быть можетъ, не сдѣлаютъ сейчасъ, но послѣ и позднѣе… когда-нибудь при случаѣ! Кто же? Кто первый извлечетъ звукъ изъ безмолвной бронзы этой и восхититъ христіанскія сердца?..
