Константин Леонтьев - Одиссей Полихроніадесъ
Такъ говорила Гайдуша, и я еще лучше понялъ горе киры-Параскевы, которая не знаетъ, какъ спасти сына отъ дурной жизни и разоренія. Но всего этого мнѣ было мало. Я сказалъ еще Гайдушѣ:
— Кира-Гайдуша, вы съ моего пріѣзда въ этотъ городъ были добры ко мнѣ; дай Богъ вамъ жить! Скажите мнѣ, очень я васъ умоляю, что́ говоритъ докторъ объ этой тяжбѣ и что́ вы сами знаете? Я хоть и сынъ отца моего, но что́ такое тутъ кроется, я не знаю…
Гайдуша улыбнулась многозначительно.
— Ты сынъ отца своего? (И она головой покачала.) Я знаю, что ты сынъ отца твоего и что вы оба загорцы. Только я думаю, когда глаза мои на тебя глядятъ, что отецъ твой въ твои года много меньше твоего дьяволъ былъ… Хорошо ты льстить людямъ умѣешь… Что́ будетъ изъ тебя, море́, позднѣе? Однако я тебя люблю, и хитрость твоя мнѣ нравится… Я тебѣ скажу, что я знаю очень многое, больше, чѣмъ ты думаешь. Но я хотѣла бы тоже знать, на что́ это тебѣ?
Я отвѣчалъ ей такъ:
— Положимъ, кира-Гайдуша, что я загорецъ и что въ дѣлахъ имѣю глаза открытые; только по совѣсти я вамъ скажу, что мать Шерифъ-бея просила меня отцу моему написать, чтобъ онъ помѣшалъ Исаакидесу теперь требовать всѣхъ денегъ съ ея сына и уговорилъ бы его на сдѣлку пойти. Я вотъ и хочу знать, что́ это такое тутъ кроется?
Гайдуша сѣла на полъ и, задумчиво помѣшивая щипцами уголья въ мангалѣ, сказала:
— Ты не выдашь меня Благову?.. Поклянись.
Я поклялся Богомъ.
— Хорошо, — сказала она, — я все знаю и все скажу тебѣ. Не пиши ничего отцу. Не надо. Благовъ ничего Шерифу не сдѣлаетъ… И твой отецъ даже ничего, ни даже одного піастра лишняго не получитъ. А придется твоему отцу возвратить Исаакидесу тѣ двѣсти лиръ, которыя онъ взялъ у него. А тогда Благовъ возьметъ бумаги эти всѣ и броситъ Исаакидесу въ морду… Скажи мнѣ, звонитъ ли колоколъ въ Артѣ или не звонитъ?
— Не знаю! — прибавилъ я и сказалъ, что было отъ Бакѣева извѣстіе, но все-таки кажется еще не звонили…
— Ну, подумай тогда самъ… Подумай о томъ, что у Шерифъ-бея есть родные въ Артѣ и Превезѣ, и если будетъ колоколъ звонить, такъ Исаакидесу дѣла своего не выиграть. Благовъ не станетъ имъ заниматься. Ему колоколъ нуженъ, а о томъ, есть ли у отца твоего деньги отъ Исаакидеса или нѣтъ, большая ему забота… Благовъ думаетъ о большихъ вещахъ, а не объ отцѣ твоемъ и объ Исаакидесѣ…
Итакъ, все это было ясно теперь! Шерифъ-бей долженъ былъ хлопотать, какъ знаетъ, о колоколѣ въ Артѣ; Бакѣевъ долженъ былъ хлопотать о колоколѣ въ Артѣ; вице-консулъ въ Превезѣ долженъ былъ хлопотать о колоколѣ въ Артѣ; Исаакидесъ на свои деньги долженъ былъ заѣхать въ Превезу и Арту и стараться въ ущербъ себѣ и не зная даже, что его врагъ Шерифъ-бей ему тайно помогаетъ и самою этою помощью вредитъ, стараться все о томъ же колоколѣ въ Артѣ. Каймакаму артскому былъ обѣщанъ св. Станиславъ на шею за этотъ колоколъ. Имя отца моего должно было явиться въ судилищѣ лишь для того, чтобы все этотъ же колоколъ возвѣщалъ мѣднымъ гласомъ своимъ на весь Эпиръ православный: «Братья-греки!.. Братья-греки!.. Не измѣняйте Россіи. О! братья-греки… Замолкли на время ея пушки… Но не замолкъ ея звучный голосъ… Не настало время снова звать васъ къ битвѣ; оно опять придетъ… Но пока глась Россіи зоветъ васъ на мирную молитву въ святой храмъ того православія, которымъ вы ее, Россію эту великую, когда-то просвѣтили… Братья-греки!.. Братья-греки… Не бойтесь… Пока въ Россіи есть такіе молодцы, какъ я, Александръ Благовъ, не попрутъ и васъ, эллины, никакая вражда, никакое иго, никакія усилія злобы»…
Послѣ этихъ словъ Гайдуши мы оба долго и задумчиво молчали. Она все сидѣла на полу у мангала. Наконецъ она сказала:
— Онъ не любитъ купцовъ.
— Кто? — спросилъ я стремительно.
— Благовъ, — отвѣчала Гайдуша, и выраженіе лица ея стало загадочно и таинственно.
— За что́? — воскликнулъ я обиженно.
— Вотъ постой, — сказала она. — Однажды я сидѣла тутъ же на полу у мангала и говорила съ нимъ и съ докторомъ. И сказала я ему такое слово: «Я безграмотная дочь меццовскаго пастуха… я не архонтская дочь, не купеческая!..» А онъ: «Это-то и хорошо… Мнѣ пастухи больше купцовъ нравятся… Они гораздо благороднѣе!..»
Послѣ этихъ столь удивительныхъ и обидныхъ для меня и семьи моей словъ Гайдуша прибавила еще:
— Будь покоенъ, будь покоенъ; ты хотѣлъ правду знать и то, что́ я объ этомъ думаю… Вотъ я думаю, что Благовъ ничего бею не сдѣлаетъ, если колоколъ въ Артѣ повѣсятъ… А впрочемъ не знаю.
Тогда и я рѣшился передать ей слова киры-Параскевы о томъ, что Благовъ сказалъ Шерифу: «Вы бей турецкій, я бей московскій, и я васъ жалѣю, а не этихъ купцовъ…»
— Видно вы правы! — сказалъ я.
Однако на это Гайдуша возразила:
— Оно такъ! Но кира-Параскева и солгала немного Благовъ это здѣсь доктору говорилъ. А турку онъ самъ такихъ словъ не скажетъ. А докторъ ужъ, утѣшая Шерифа, передалъ ему это. Благовъ, не безпокойся, знаетъ, какъ поступить надо.
Потомъ Гайдуша встала и пошла варить для меня кофе, а я все сидѣлъ въ большомъ раздумьѣ, понимая наконецъ, что не только я, но видно и отецъ мой тутъ ничего не можетъ… И еще гораздо больше, чѣмъ тяжба, меня занимала теперь столь новая для меня, столь ужасная мысль, что будто бы пастухи благороднѣе насъ, торговцевъ!.. Странно! Неслыханно! Обидно это! И почему же?..
Вдругъ раздался внизу громкій, повелительный стукъ желѣзнаго кольца въ дверь, и, выглянувъ въ окно, я увидѣлъ, что стучитъ кавассъ Маноли, а за нимъ стоитъ самъ Благовъ. Я побѣжалъ отворятъ ему.
Благовъ вошелъ въ сѣни и на лѣстницу такъ поспѣшно, какъ онъ никогда еще при мнѣ не входилъ; лицо его было также необыкновенно весело и свѣтло. Самое его привѣтствіе: «А! Ты здѣсь, Одиссей! Здравствуй!» было не обычное, холодное, а въ самомъ дѣлѣ дружеское привѣтствіе.
Онъ велѣлъ скорѣе позвать Гайдушу и сказалъ и ей по-гречески шутливо и любезно, слегка подражая грекамъ въ интонаціи и въ выборѣ словъ:
— Какъ поживаете, какъ поживаете, сударыня? Здоровы ли вы? Я здоровъ, я очень хорошо себя чувствую.
Во всѣхъ движеніяхъ его была замѣтна мало свойственная ему радостная живость. Онъ хотѣлъ сначала послать Гайдушу за докторомъ и на словахъ пригласить его возвратиться домой сейчасъ же; потомъ раздумалъ и, написавъ ему записочку, послалъ съ этой запиской кавасса и даже прибавилъ:
— Съ кавассомъ лучше. Докторъ любитъ съ кавассомъ ходить по улицѣ… Не правда ли?
Онъ приказалъ еще и на словахъ просить доктора притти скорѣе и потомъ, обратясь ко мнѣ и Гайдушѣ, сказалъ:
— Знаете, колоколъ повѣсили.
— Zito! — закричала Гайдуша.
Такъ вотъ чему онъ былъ такъ радъ, что даже скрывать своей радости не хотѣлъ!
Итакъ (если только Гайдуша не ошибалась) наше дѣло съ Исаакидесомъ должно быть положено въ мѣшочекъ и повѣшено на стѣну, какъ дѣлаютъ въ турецкихъ канцеляріяхъ, и поди ищи его послѣ въ такомъ мѣшкѣ!
Итакъ унылое, но столь полезное имѣніе съ мельницей уже не будетъ никогда моимъ!.. Одиссеемъ-эффенди я не сдѣлаюсь скоро! И мнѣ остается теперь только радоваться на этотъ колоколъ въ Артѣ и восклицать, подобно Гайдушѣ, въ патріотическомъ восторгѣ: «Zito, Россія, столбъ православія!..» Купцовъ онъ не любитъ! Изволите видѣть, у него пастухи лучше!.. И почему же это они лучше? Э! что́ жъ и это хорошо!.. Будемъ кричать: «Zito, Россія!» О! свѣтъ! Обманчивый свѣтъ!.. Что́ ты такое, суетный свѣтъ? Одно мелькающее привидѣніе и больше ничего… Строго говоря, впрочемъ, вѣдь Шерифу и кромѣ мельницы осталось бы еще чѣмъ жить, я думаю… Отецъ, мой бѣдный отецъ. Гдѣ ты?.. Но этотъ жесткій человѣкъ (теперь и я согласенъ, что онъ жесткій), вѣдь онъ не любитъ тебя?.. И ты купецъ! Zito, Россія! Пусть будетъ такъ.
Такъ думалъ я, сидя молча въ уголку, а вѣдьма Гайдуша тоже молча бросала на меня издали сатанински-веселые взгляды.
VIII.
Дѣла! Дѣла!..
Такого рода дѣла волновали меня пріятно… По голубой водѣ пробѣгала то тамъ, то сямъ лишь мгновенная зыбь…
Такого рода дѣла, какъ дѣло Нивицы, какъ дѣло колокола, какъ тяжба Шерифъ-бея — это наша жизнь на Востокѣ.
Укоровъ совѣсти не было; страхъ (тотъ вечерній страхъ позорнаго изгнанія) давно прошелъ… Забывалось даже понемногу и непріятное недоумѣніе при мысли: «отчего же этотъ московскій сфинксъ молчитъ такъ странно и не читаетъ мнѣ наставленій по поводу моихъ грѣховъ съ Зельхо́й?»
Униженъ я никѣмъ теперь не былъ… скорѣе даже я былъ чуть-чуть и незамѣтно для меня самого сначала превознесенъ за этотъ первый мѣсяцъ моей жизни подъ русскимъ флагомъ. Люди старшіе, люди опытные, богатые, даже лица господствующаго мусульманскаго исповѣданія и тѣ почти что искали моей протекціи. Въ городѣ очень многіе уже знали меня по имени; были даже и такіе люди, которые называли меня: «сынъ души русскаго».
Вообще я былъ покоенъ духомъ, и даже миражъ моего пріятно-полезнаго, уныло-доходнаго чифтлика, внезапно явившійся на дальнемъ небосклонѣ моей карьеры и внезапно исчезнувшій подъ хладнымъ дыханіемъ арктическаго самовластія, даже и миражъ этотъ, разсѣявшись, оставилъ меня не въ мѣстѣ пустынномъ, непроходномъ и безводномъ, а въ милой комнаткѣ моей съ дальнимъ видомъ на черепичныя кровли и сады и на тонкіе минареты горы, величаво увѣнчанные по утрамъ густымъ, синимъ туманомъ, среди котораго то появлялись, то медленно таяли другія свѣтлыя облака…
