Константин Леонтьев - Одиссей Полихроніадесъ
Итакъ унылое, но столь полезное имѣніе съ мельницей уже не будетъ никогда моимъ!.. Одиссеемъ-эффенди я не сдѣлаюсь скоро! И мнѣ остается теперь только радоваться на этотъ колоколъ въ Артѣ и восклицать, подобно Гайдушѣ, въ патріотическомъ восторгѣ: «Zito, Россія, столбъ православія!..» Купцовъ онъ не любитъ! Изволите видѣть, у него пастухи лучше!.. И почему же это они лучше? Э! что́ жъ и это хорошо!.. Будемъ кричать: «Zito, Россія!» О! свѣтъ! Обманчивый свѣтъ!.. Что́ ты такое, суетный свѣтъ? Одно мелькающее привидѣніе и больше ничего… Строго говоря, впрочемъ, вѣдь Шерифу и кромѣ мельницы осталось бы еще чѣмъ жить, я думаю… Отецъ, мой бѣдный отецъ. Гдѣ ты?.. Но этотъ жесткій человѣкъ (теперь и я согласенъ, что онъ жесткій), вѣдь онъ не любитъ тебя?.. И ты купецъ! Zito, Россія! Пусть будетъ такъ.
Такъ думалъ я, сидя молча въ уголку, а вѣдьма Гайдуша тоже молча бросала на меня издали сатанински-веселые взгляды.
VIII.
Дѣла! Дѣла!..
Такого рода дѣла волновали меня пріятно… По голубой водѣ пробѣгала то тамъ, то сямъ лишь мгновенная зыбь…
Такого рода дѣла, какъ дѣло Нивицы, какъ дѣло колокола, какъ тяжба Шерифъ-бея — это наша жизнь на Востокѣ.
Укоровъ совѣсти не было; страхъ (тотъ вечерній страхъ позорнаго изгнанія) давно прошелъ… Забывалось даже понемногу и непріятное недоумѣніе при мысли: «отчего же этотъ московскій сфинксъ молчитъ такъ странно и не читаетъ мнѣ наставленій по поводу моихъ грѣховъ съ Зельхо́й?»
Униженъ я никѣмъ теперь не былъ… скорѣе даже я былъ чуть-чуть и незамѣтно для меня самого сначала превознесенъ за этотъ первый мѣсяцъ моей жизни подъ русскимъ флагомъ. Люди старшіе, люди опытные, богатые, даже лица господствующаго мусульманскаго исповѣданія и тѣ почти что искали моей протекціи. Въ городѣ очень многіе уже знали меня по имени; были даже и такіе люди, которые называли меня: «сынъ души русскаго».
Вообще я былъ покоенъ духомъ, и даже миражъ моего пріятно-полезнаго, уныло-доходнаго чифтлика, внезапно явившійся на дальнемъ небосклонѣ моей карьеры и внезапно исчезнувшій подъ хладнымъ дыханіемъ арктическаго самовластія, даже и миражъ этотъ, разсѣявшись, оставилъ меня не въ мѣстѣ пустынномъ, непроходномъ и безводномъ, а въ милой комнаткѣ моей съ дальнимъ видомъ на черепичныя кровли и сады и на тонкіе минареты горы, величаво увѣнчанные по утрамъ густымъ, синимъ туманомъ, среди котораго то появлялись, то медленно таяли другія свѣтлыя облака…
Астры и розы моего дивана были все такъ же многоцвѣтны и крупны; столъ письменный — все такъ же просторенъ; окошко свѣтло; обѣдъ обиленъ и вкусенъ. Кавассы и Кольйо любили меня. Але́ко сиротка каждое утро радушно приносилъ мнѣ еще пылающій слегка мангалъ, чтобы мнѣ было теплѣе вставать (такъ какъ февральскіе дни у насъ иногда еще очень свѣжи)… Онъ даже клалъ нерѣдко въ уголья мангала лимонную корку, чтобы лучше пахло…
Въ училищѣ все шло хорошо; статистика отцовская, за переписку которой русское императорское правительство уже платило мнѣ деньги, сама по себѣ была занимательна и представляла для меня очень много новаго.
Такъ, напримѣръ, ты помнишь, что самыя первыя мои встрѣчи съ турками въ Янинѣ оставили въ умѣ моемъ скорѣй довольно благопріятныя для нихъ впечатлѣнія, чѣмъ тяжелыя, именно потому, что я ждалъ отъ нихъ худшаго… Ты помнишь также, что и на оскорбившихъ меня молодыхъ мусульманъ я не очень долго гнѣвался искренно; Благовъ такъ скоро и такъ крѣпко отомстилъ имъ за меня и самъ я былъ послѣ столько похваляемъ соотчичами за мое самоотверженіе въ дѣлѣ Назли, что глубокому гнѣву противъ сеиса и софты не осталось и мѣста среди тріумфальныхъ моихъ ощущеній.
Въ свободной загорской республикѣ нашей, ты знаешь, тогда даже ни мудира, ни кади не было и сами жандармы заѣзжіе къ намъ держали себя осторожнѣе въ нашихъ селахъ (гдѣ дома такіе архонтскіе и люди такіе богатые, грамотные и со связями), чѣмъ держатъ они себя въ округахъ порабощенныхъ и глухихъ.
Въ отцовской же статистикѣ я находилъ, между прочимъ, печальную и точную картину прежнихъ, еще недавнихъ албанскихъ набѣговъ, разореній и убійствъ, отъ которыхъ не умѣла или не хотѣла защитить насъ безсильная власть, царящая вдали, на божественномъ Босфорѣ.
И если все это утихло и умиротворилось на время, то не ясно ли было всякому, что и роздыхъ этотъ былъ бы невозможенъ, если бы холмы и камни Севастополя не обагрились русскою кровью и если бы западные союзники Турціи, понуждаемые Россіей, не вынуждены были требовать отъ нея хоть сколько-нибудь сносной жизни для подвластныхъ ей христіанъ.
И мало ли что́ было еще въ этихъ отцовскихъ тетрадяхъ!..
Мнѣ хотѣлось переписать ихъ для Благова какъ можно больше и скорѣе; и не разъ, а много разъ, я, приготовивъ вечеромъ уроки, съ величайшимъ понужденіемъ и скукой, брался снова за перо и писалъ до полуночи, ободряя себя лишь надеждой на будущее.
Въ такомъ постоянномъ трудѣ и благомъ настроеніи, развлекаемый теперь развѣ только всѣми дѣлами этими, интригами политическими, чифтликами, колоколами, убійствами и тяжбами, я прожилъ долго.
О «горькой и душистой травкѣ» моей я вспоминалъ нерѣдко, но, слава Богу, съ равнодушіемъ… (Такъ мнѣ казалось тогда!)
Иногда, впрочемъ, проснувшись поутру, я нечаянно взглядывалъ на окно и, прежде еще чѣмъ увидать горы и клубы синяго и сѣраго тумана, одѣвающаго ихъ, я видѣлъ волшебно-зеленый лѣсъ моей стороны и чернаго франкскаго воина, который съ копьемъ въ рукѣ все недвижно ѣхалъ на черномъ конѣ къ далекому замку.
Въ той янинской пѣсенкѣ, которую Зельха́ пѣла такъ неправильно и такъ мило, тоже поется о башнѣ какой-то и о томъ, что молодецъ «встанетъ съ постели своей, возьметъ оружіе, наловитъ куропатокъ и зайчиковъ, и птичекъ малыхъ настрѣляетъ, и освободитъ изъ башни ту, которую онъ зоветъ: «О, мой ангельскій ликъ!»
И вотъ прежде еще, чѣмъ «Па́теръ имо́нъ»109, звучала въ ушахъ моихъ эта пѣсенка.
Я вскакивалъ съ дивана, молился, гналъ прочь непотребныя, опасныя мысли и спѣшилъ въ училище.
Такъ длилось долго…
Но вотъ она опять пришла; пришла сама, безъ зова… Въ одинъ воскресный полдень. И пришла она къ намъ въ консульство съ такимъ честнымъ и добрымъ намѣреніемъ, что душевный вредъ мой былъ только еще глубже отъ новой симпатіи, которую она во мнѣ возбудила, именно какъ въ грекѣ и христіанинѣ!
Она пришла просить консула защитить и избавить отъ тюрьмы ту самую христіанку Ницу, которую она такъ недавно желала заточить куда-нибудь за то, что Ница назвала ея мать «плѣшивою собакой». Она давно видно забыла объ этой уголовной тяжбѣ и помирилась съ Ницой.
Ница же между тѣмъ поссорилась съ турецкой полиціей, и ее присудили на шесть мѣсяцевъ въ отвратительную, грязную тюрьму.
Мы только что кончили завтракъ и сидѣли всѣ въ кабинетѣ, когда Зельха́ пришла и, не обращая на насъ почти никакого вниманія, подошла къ Благову, поклонилась ему и поздоровалась съ нимъ.
Благовъ съ притворною строгостью спросилъ ее:
— Зачѣмъ ты пришла? Кто тебя звалъ?
Зельха́ очень хорошо видѣла, что онъ шутитъ, и, ничуть не смутившись, еще разъ прикоснулась къ его одеждѣ и сказала:
— Эффенди мой! У меня есть до тебя великая просьба! Великая просьба.
— Что́ такое! Что́ такое?.. — спросилъ Благовъ какъ бы испуганно… — Садись, говори.
Но Зельха́ не сѣла, продолжала стоять почтительно, и сказала:
— Смотри, эффенди, какое дѣло. Эту Ницу, о которой я тебѣ говорила, заперли въ тюрьму. У нея есть старая мать и маленькая дочь. Безъ Ницы имъ кушать нечего. Нна!.. (Зельха́, говоря это нна! раскрыла ротъ и провела тихонько ногтемъ по концамъ верхнихъ зубовъ, то-есть «вотъ ни такой крошки!»)
И еще прибавила: — Хичь-ти́поте110! такъ мило и забавно изображая лицомъ и руками свой ужасъ при видѣ подобной нищеты, что мы всѣ были тронуты и вмѣстѣ съ тѣмъ смѣялись.
— Что́ жъ мнѣ съ этимъ дѣлать? — спросилъ Благовъ весело.
— Эффенди! — отвѣчала Зельха́, — ты такъ друженъ съ пашой. Попроси его, чтобъ ее, бѣдную, отпустили. Мать плачетъ, дочка кричитъ… Жалко.
— А за что́ ее посадили въ тюрьму? — спросилъ еще консулъ.
Зельха́ пожала плечами и серьезно отвѣчала:
— Развѣ я знаю за что́?
— Ты лжешь! Знаешь! — сказалъ консулъ.
Зельха́ клялась, что не знаетъ, и повторяла:
— На шесть мѣсяцевъ заперли!.. Эффенди! Я прошу, скажи пашѣ…
— Посмотрю! — сказалъ Благовъ и, обратившись къ Бостанджи-Оглу, прибавилъ: — Не совсѣмъ идетъ въ такія дѣла изъ предмѣстья Канлы-Чешме́ намъ мѣшаться… Какъ ты думаешь, Бостанджи-Оглу?..
Глаза Бостанджи-Оглу заблистали отъ радости, что консулъ вдругъ вздумалъ спросить его мнѣнія; но онъ мнѣнія этого и не имѣлъ; задумавшись, онъ, вѣроятно, спрашивалъ себя не о томъ, что́ онъ самъ теперь думаетъ объ этомъ, а, напротивъ, лишь о томъ, что́ думаетъ консулъ? Какъ бы угодить ему. И на этотъ разъ угодилъ, хотя и не сразу.
