Песчаная роза - Анна Берсенева
Она так обрадовалась, увидев Романа, что даже не удивилась. От дождя он стал еще больше похож на птицу. На высокую худую птицу вроде черного журавля.
– Я вошел в подъезд с кем-то из ваших соседей, – сказал он.
– Сейчас дам вам что-нибудь переодеться. Проходите в ту комнату, я принесу.
Он молча прошел в гостиную.
Только открыв в спальне шкаф, Соня сообразила, что ей совсем нечего ему дать. Удобно ли предлагать женские брюки? И рубашку с пуговицами слева? К тому же он гораздо выше ее и шире в плечах, все это будет ему коротко и тесно. А в пляжных бермудах, затягивающихся веревочкой, он замерзнет.
В конце концов она все-таки взяла эти дурацкие ярко-зеленые бермуды и свитер, который купила, когда стал моден оверсайз. Свитер по крайне мере был обычного бежевого цвета.
– Есть только это, – сказала Соня, входя в гостиную. – Мои джинсы вам не подойдут. Не обращайте внимания на цвет и что бермуды летние. Я вам плед дам, и вы не замерзнете, не волнуйтесь.
– Я не волнуюсь. Спасибо.
Он стоял у консоли и рассматривал что-то, лежащее на ней. То есть рассматривал, пока не вошла Соня. Теперь же смотрел на нее – тем взглядом, который волновал ее и успокаивал. Как это может быть одновременно? Она не знала. Это было так странно и так сильно, что Соня вместо того чтобы протянуть Роману одежду, положила ее на подлокотник дивана и обняла его. Она сама не поняла, как это вышло. Но он не удивился и не отшатнулся, а обнял ее тоже. Так они стояли, обнявшись, минуту или даже больше, не понимая, почему это происходит. Или только она не понимала?
– Когда Алеся пересказала… – Соня наконец подняла голову от его груди и заглянула ему в глаза. – То, что ей сержант говорил про ребенка. Что вы ей велели не повторять и забыть. Я подумала, что он мог бы так не только сказать, но и сделать. Понимаете? Если бы тот сержант знал, что ему за это ничего не будет, он бы так и сделал.
Она подумала, что зря все это говорит. Ее слова звучат дико, и он сейчас ответит, что такого не может быть.
– Да, – ответил Роман. – Он бы так и сделал. Не задумываясь.
В его глазах, темных, поблескивающих, как отшлифованный срез благородного камня, глубокое внимание соединялось с печалью.
– Но как с этим жить? – спросила Соня. – Что мне с этим делать?
И сразу устыдилась инфантильности своего вопроса. Конечно, он ответит то же, что и каждый ответил бы: что она все равно не может этого изменить, что не стоит себя разрушать и надо просто об этом не думать…
– Не знаю, Соня. – Печаль в его глазах стала еще глубже. – Что жить с этим трудно, знаю. А что с этим делать… Я люблю вас, – сказал он.
– И я.
Это вырвалось у нее само собою. Минуту назад она не думала, что любит его. Но думала или нет, а это уже и тогда было так. Она почти не удивилась, поняв это.
Он наклонил голову и коснулся губами ее губ. Это показалось ей таким же естественным, как его слова. Но от поцелуя волнение стало в ней сильнее, чем безотчетный покой, который охватывал в его объятиях – и сейчас, и раньше, в машине.
Мокрая рубашка облепляла его плечи.
– Вы простудитесь, – сказала Соня.
– Нет. В экспедициях это часто, я привык.
Она расстегнула пуговицы на его рубашке. Когда-то бабушка говорила ей, что считается приличным перейти к интиму не раньше третьего свидания. Сама, впрочем, родила от мужчины, которого видела первый и последний раз в жизни. Но тогда были особые обстоятельства. Что ж, сейчас тоже.
Соня расстегивала на Романе рубашку, а он целовал ее. Плечи у него были холодные, а губы обжигали. Наверное, в редкостных людях соединяется несоединимое. Он не зря показался ей похожим на черного журавля – редкостную птицу.
Потом они поменялись – Соня целовала его, пока он ее раздевал. Это было такое счастливое занятие, что его хотелось длить и длить. Она присматривалась к Роману и привыкала к нему, целуя. И привыкла к тому моменту, когда он снял с нее мокрые гольфы, а она поцеловала его в макушку. На такое уходят годы. Так она думала раньше.
– Я разложу диван? – спросил он.
– Он тяжело раскладывается, – ответила Соня.
Хотела сказать, что можно пойти в спальню, там кровать. Но Роман уже раздвинул диванный каркас. Диван разложился легко, и они легли поверх пледа, которым он был накрыт. Подробности происходящего казались Соне драгоценными. Все подробности.
Они лежали, обнявшись, и желание разгоралось в ней. Медленно и все возрастая. Она не сразу поняла, что это возрастание происходит от прикосновений его рук, от их движения, тоже медленного, по ее телу, от сплошной этой ласки.
– Я очень хочу быть твоей, – сказала она. – Не смейся только.
Конечно, это были смешные в своей неточности слова. Но Роман понял, что она хотела сказать. Он улыбнулся и сказал:
– Не буду.
Он был очень ее, и тело подтверждало ей теперь то, что раньше узнало сердце.
Соня смотрела в его лицо, склоненное над нею. Туман застилал ей глаза, это было жаль, потому что мешало видеть его, и это было счастье, потому что желание уже охватило ее совершенно.
И Романа тоже – Соня поняла это сразу же, как только почувствовала его в себе. Но это было последнее, что она еще могла обозначить словом «поняла» – дальше все стало подчиняться какому-то другому закону и приобретать другие значения.
И когда после сплетения, соединения, общего ритма, общей счастливой судороги и вскрика они замерли друг у друга в объятиях снова, ей показалось, что она перешла в другое измерение жизни. Этот переход был явлен, обозначен, и Соня уже не понимала, как могло такое быть, что она не помнила, а когда-то и не знала о существовании человека, с которым он произошел.
– Родная моя, – сказал Роман. – Ты родная моя.
Он произнес это растерянно и твердо. Редкостный человек. Журавль, спустившийся с неба в ее объятия.
– И ты.
Она не находила собственных слов. Но то, что он ей говорил, принадлежало им обоим, и его слова были сказаны все равно что ею. Произнеся их, Соня коснулась его плеча, провела по его скуле краем ладони. Ладонь помнила его. Непонятно, как такое возможно, но этим, конечно, и объясняется молниеносность их сближения.
– Я не знаю,
