Песчаная роза - Анна Берсенева
– Я об этом тогда не подумала, – чуть слышно произнесла Ксения. – И раньше тоже… Я всегда была легкомысленна и эгоистична.
Она вспомнила, как сказала на варшавском вокзале: «Я не буду спасать свою жизнь без тебя», – и каким взглядом Сергей посмотрел на нее. Лишь недавно она поняла то, что он понимал уже тогда.
– Не корите себя, – сказала Вероника. – Думали или не думали, а ребенка уже носили, и Сергей бы вас все равно с руки не стряхнул. Кто у вас родился? Я его не смогла спросить…
Она замолчала.
– Сын, – ответила Ксения. – Извините, я пойду. Спасибо за ужин.
Она уже погасила свет и лежала, рассматривая на стене беспокойную тень от освещенного фонарем дерева за окном, когда Вероника постучалась в дверь.
– Я все-таки должна вам сказать. – Она остановилась на пороге. – Цяжарная я. Беременная. Яша много лет меня любит, но я не могла с ним. Обманывать не могла. А когда его из Пищаловского привели, и руки его я увидела, и всё, что они с ним сделали… Вот так и вышло. Может, жалость это и не обман даже. Не знаю. Да и какая теперь разница. Но если б не ребенок, поехала бы сейчас к Сергею, и ни вы б меня не удержали, ни жалость.
Дверь за ней закрылась. Тень на стене замерла – наверное, ветер стих.
– Мама, – спросил Андрюша, – а когда я вырасту, меня полюбит кто-нибудь так, как ты любишь папу?
Его отпустили из пионерского лагеря проводить мать до автобуса, и они остановились у Плещеева озера.
– Да, – ответила Ксения. – Иначе и быть не может.
– А вы с папой на меня не обидитесь? Я ведь тоже буду ее очень сильно любить.
– Не обидимся, мой хороший. Мы будем счастливы твоим счастьем.
– Вы вернитесь только поскорее, – вздохнул он.
От его волос пахло озером и лесом, и, когда Ксения уже не могла его видеть из-за поворота дороги, весь он оставался в ней своим ясным голосом, и этим запахом, и песчаными, как у ее отца, глазами.
И болью, которая рвалась теперь у нее изнутри бесконечным, безудержным рыданием.
Глава 31
Хорошо, что удержалась от слез при Алесе. Не расстроила ее этой слабостью. А Роман не воспринял слезы как слабость, так ей вдруг показалось.
Соня никогда не считала себя боязливой, но только теперь поняла, что у нее просто не было возможности проверить, так это или нет. В детстве не любила опасных приключений – когда надо куда-нибудь залезть и откуда-нибудь спрыгнуть, – но не участвовала ни в чем подобном именно потому, что не любила, вообще же ее в них участие не было обязательным, его можно было избежать без особенных усилий. В юности не участвовала в пьяных гулянках, но это опять-таки было связано только с тем, что не любила пьяных и их развлечения, а не с тем, что их боялась. Пошла работать в ковидную реанимацию, но это было результатом ее собственного решения, а если бы она такое решение не приняла, то могла бы и не пойти, эта работа со всеми рисками и опасностями не была для нее неизбежной. Да, все это никак не свидетельствовало о ее бесстрашии.
И вот она оказалась перед лицом такого зла, избежать которого невозможно. Неизвестно, где оно таилось раньше, но теперь вырвалось на полную волю, и ты не разминешься с ним уже потому, что живешь, ходишь по улицам, говоришь и дышишь.
Сила и безнаказанность наступающего зла стала ей впервые понятна, когда она взглянула в окно на происходящее в обычном минском дворе. Однако тогда Соня еще пыталась прогнать из своей головы мысль о разлитости зла по всей жизни. Но теперь эта медитация уже не выручала. Если возможно схватить на улице – не на митинге, не на пикете, а просто на улице, по дороге домой от метро, – беременную женщину, и силой тащить в машину, и сказать ей, что ее ребенка выбросят в окно, – если все это возможно сделать и произнести, значит, зло взяло верх не над добром, а над жизнью вообще.
И когда она это поняла, и не поняла даже, а почувствовала каждой костью и клеткой своего организма, ее охватил такой страх, справиться с которым она была не в силах. Страх и отчаяние.
Что-то подобное Соня чувствовала в барнаульской гостинице сразу после смерти родителей и потом, во время панических атак. Но тогда причиной ее страха, как и причиной их смерти, была темная природная сила, над которой человек не властен. Теперь же сила была такой же темной, но происхождение ее было другим.
«Я просто дура, – говорила она себе, поднимаясь по лестнице на третий этаж. – Жила, как… Как статуэтка в стружках! И думала, что весь мир из таких приятных стружек состоит».
Но, говоря себе все это, Соня понимала, что себя же пытается обмануть. Мир никогда не казался ей совершенным, и люди не казались, она знала, какова природа человеческая. Она всегда это знала – да, в основном из книг, но и реальность, с которой пришлось столкнуться в Издательском доме Шаховского, а потом, и самым широким образом, во время пандемии, – эта реальность лишь подтвердила, что книги, которые она читала, были правдивы. Но даже работая в реанимации, Соня чувствовала что угодно – сострадание, собранность, усталость, – только не вот этот глубокий страх, в котором теперь тонула, как в омуте, с жутким чувством, что он уже заливает ей легкие, и как же дышать, да никак, ни дышать, ни жить она больше не сможет.
Она промокла. Ноги в босоножках особенно. Надо переодеться. Налить в ванну горячей воды. Может, дрожь бьет просто от холода и после горячей ванны пройдет. А страх от чего может пройти, а отчаяние?..
Соня закрыла окно и принесла тряпку, чтобы вытереть лужу на полу. Но вместо этого села на ковер, прислонившись к дивану. Оцепенение сковало ее.
Звонок показался таким громким, что она не сразу и поняла, откуда он исходит. У Жени был ключ, соседи общались в домовом чате, и никто давно не звонил в ее квартиру, тем более не в домофон внизу, а прямо во входную дверь.
Выйдя в прихожую, Соня от страха не сразу вспомнила о существовании дверного глазка. А когда вспомнила и глянула в него, то распахнула дверь так, что та ударилась о стену.
– Господи,
