Все и девочка - Владимир Дмитриевич Авдошин
– Ну что такое он говорит, а Лид?
– Да, допился наш мастер до ручки! Кто ж у вас теперь мастером?
– Да пока нет никого. Кто-то нас курирует с другой станции. А Тамара, старшая, негласно ведет все дела. Прощай, наверно, уж и не увидимся.
– Да и ты прощевай, как говорит мой внук.
Русский Тимур
Когда по радио объявили, что началась война, он стоял на кухне и решил для себя, что не может ни видеть это, ни слышать, ни тем более участвовать в войне. И потому пошел к специалисту на углу улицы. Появились и такие, что простреливали правую руку между вторым и третьим пальцем, человек не мог стрелять, и его не брали в солдаты.
– Дудки, – сказал специалист. – Если прострелить – могут доказать и получишь от трех до пяти лет тюрьмы.
– А как же делают? – спросил он.
– А бытовое увечье острым предметом доказать практически невозможно. Но процедура не для слабонервных – ножичком сухожилия подрезать.
– А работать-то потом я смогу?
– Обычно такие выучиваются, – невозмутимо продолжил специалист, – прижимать правой рукой кусок доски, а левой стругать ее топором и рубанком. Короче, плотничество тебя ждет. Но работа сытная. И по военному времени – востребованная. Из мужского населения – никого, только начальники, остальное всё – бабы, гвоздя не умеющие вбить. А домашняя и учрежденческая жизнь – сплошь всё деревянное: и столы, и двери, и стулья, и заборы. Всё требуется починить, приладить. Голодным не останешься. А фраза «сделай, Саш, налью» – станет паролем в эту жизнь.
Так прошли те четыре военных года. В уважаемом положении. Все знают, всем нужен. Даже с женщиной одной стал жить.
И вдруг объявили – победа! И посыпал мужской народ обратно, голодный до всего мирного, с бесконечными рассказами под стопочку, как там всё на войне было, распуская ту внутреннюю пружину, что сжималась внутри каждого все эти четыре года. Но ему от этих разговоров стало тесно и нечем дышать. И почувствовал он себя лишним. И отпихивал он в своей голове их обмолвки «между юбок, значит, отсиделся», и одиноко ему стало, и решился он на побег. На побег прочь отсюда, туда, где войны не было и где люди принимали беженцев и сострадали им. Взяв с собой старшего из прижитых детей, он укатил по Турксибу в Самарканд.
А в Средней Азии, куда он попал, работа тогда была двух видов: общесоюзная в госучреждении и вторая – разрешалась или на это смотрели сквозь пальцы – частная, по договору, наверное, устному.
Сначала он работал в госучреждении на стройке, где все помыслы рабочих с утра были устремлены на то, чтобы придумать, что из госинвентаря они еще могут продать налево – пилу или бетономешалку, чтобы можно было побежать в магазин за водкой и чтобы начальство не сразу догадалось и не кинулось за нехваткой.
Понятно, что долго это продолжаться не могло. Стройку закрыли, и он перешел в частный сектор. Да, в частном секторе по договору получалось так: отдай за обеденный стол, за бутылку водки или вина к ужину, без выхода за ворота до конца работы с вычетом за питание. Ночевки там же, у хозяев.
Тем не менее он прикупил земли русской в слободке за железнодорожным вокзалом и начал строиться. Но, безусловно, поднялся он не сам. А с женщиной. Встретилась такая Поля. Маленькая шустрая женщина, детдомовка. Конечно, никто на этой бренной земле не помнил ее родителей. Из-за войны ли попала она в детдом или из-за пьянки матери и отца, – никто толком сказать уже не мог. Зато она нашла своего брата, который одно время был в другом детдоме, но потом отыскался в Брянской деревне. К нему она ездила каждый октябрь, сбегая от поголовной хлопковой повинности в Узбекистане. Вроде нашей «картошки», примерно в то же время.
И вот однажды ей попалась женщина в купе, так, прилично одетая, ехала из Эстонии в Узбекистан посмотреть на минареты. Поля сообразила, что они люди уже пожилые, что Саша не может постоянно зарабатывать в частном секторе, а дом почти готов, ну, так, домик, но вполне приличный. Значит, нужно развивать частный туризм.
Да, приезжали не только из Эстонии, но и из Москвы, из Ростова, Екатеринбурга. Не густо, но было. В долгое родовое время родителей неожиданно внедрилось личное время Валеры, старшего сына – обычной повесткой в советскую армию.
Провожали всем русским поселком Ташкента, что за железнодорожным вокзалом на правую сторону, туда, к Зеравшану, их местной Волге. И половины Москвы-реки нет Ну, такие уж здесь реки.
Родители шли со слезами, друзья – с первым гражданским гонором, как молодые петушки. Новобранцы со смущением, а подруги с первой большой разлукой. Потом Валера писал, что попал в снежную Россию, на берег Северного моря, что он только и делает, что гребет лопатой снег, а снега здесь видимо-невидимо, хоть за границу продавай, если кому нужно. А в лесу за изгородью гарнизона ходят медведи.
Старший был – гордость Саши Поли, всей семьи, и младшего – глухонемого. Читали письмо с расстановкой и по нескольку раз, как и положено читать о воинских доблестях.
Впоследствии Валера так же неожиданно и трогательно прибыл обратно. Была осень. Он встретился со своей девушкой.
Они много гуляли, пришли к родителям, долго разговаривали и назначили день свадьбы. И он, как человек общительный, обаятельный и проворный рассказал и её родителям то, что он писал в письмах своим старикам. И про снег, и про медведей, и про финскую границу. А так же козырнул, что даже один раз был в городе Ленинграде и видел, какой он. После этого назначили день свадьбы. Примерно на первое мая, весной. «Когда личные праздники, – сказал будущий тесть, – совпадают с государственными, обычно
