Все и девочка - Владимир Дмитриевич Авдошин
– Может быть, отчитывать – не то слово. Но проект о намерениях своей судьбы ты матери, по её просьбе, предоставь!
– Ну что я могу сказать? Она хорошая девушка. И больше я тебе ничего не скажу.
– Ну так если хорошая – женись на ней. Скажи невесте, что у вас брак расстроился, что ты нашел другую, женишься на ней, рожаешь детей, образовываешь семью.
– Мам, а она мне сказала, что она родить не может, – резко сменил он тон.
– Это ещё почему?
– Ну что ты? Маленький ребенок, не понимаешь? Она сказала, что её обольстил один и исчез, и она вынуждена была сделать, ну, сама знаешь что.
Акулина
Когда всё-таки Лена ушла, выплатив за дом, прислали из отдела кадров новенькую, Акулину по паспорту. Мы её звали Кулей.
Вроде с виду нормальная женщина, но сделала в своей жизни два странных поступка. Первый – при потере мужа, будучи ещё молодой, вышла замуж за инвалида. Мать ей сосватала.
– Чего мужа жалеть? Сам напился – вот башку и отшибли. Чего об этом плакать? А у тебя маленький ребенок да неустроенность. А инвалид с машиной и квартирой. Ну да, что-то потерпишь. Зато как сыр в масле кататься будешь.
Куля не знала, как жить с инвалидом, а свекровь приезжала и науськивала – она тебя обирает.
Я сердилась:
– Не знаю, зачем ты согласилась? Я бы – ни за что! Я бы – ну вот режь меня – ни за что!
А второй странный поступок уже дочь её взрослая учудила.
– Сейчас ко мне один мужичок приходил кассу ремонтировать. Для меня он староват, но обаяшка страшный. Присмотрись к нему! – сказала дочь Куле по телефону.
– А чего мне смотреть на него?
– Ну как? Ты же всё-таки развелась с Петровичем? А тут оборотистый да рукастый пропадает.
И вот Куля, не проверив его, не подождав ничего, садится с ним в лифт, он быстренько оприходует её, прям в лифте. Но ей-то это и надо. Она уже отвыкла от таких вещей, а тут приступом взял да в лифте. И пришлось вести всё в свое русло. Да, работящий, денежный. На стол много привез со знакомством. Готовь – не хочу. Но безбашенный.
Не устояла она, польстилась и второй раз. В общем, умер он скоро – то ли сердце, то ли живот. Но не только умер, а оставил ей на попечение своего (трудно сказать какого) ребенка.
– А почему трудно сказать? – спрашивала я её.
– А потому, что он кончил торговое ПТУ.
– Ну и что? Это же хорошо – всегда продукты, деньги.
– А то, что придя за прилавок к мяснику, съел с прилавка три банки красной икры. А мясник увидел. А когда делали ревизию, директор его спрашивает:
– Зачем ты это сделал?
– Мне захотелось, я и скушал.
– Типичный олигофрен, – сказал директор магазина, – придется направить его в поликлинику и избавиться от него.
А мясник добавил:
– Да уж! Если все будут есть, как хотят – то кто же заработает? Ты сначала заработай – а потом будешь есть, что хочешь.
И пошел на свое рабочее место.
Куле пришлось жить с этим сыном в разных комнатах. Совсем у него детское сознание: захотел – скушал. Но муж успел прописать Кулю к себе, чтобы она не вырвалась, а вела молодого мужчину с детским сознанием дальше по жизни. Он успел купить дачу в Подольске, чтобы она вывозила сына вместе с собой. По-хозяйски распорядился женщиной.
– Ну это уже судьба, – качала я головой. – Дважды с инвалидом жить.
А кроме того вырыл он на даче погреб, чтоб урожай хранить по осени. Да глубокий. Куля не рассчитала, то ли не так лестницу поставила, упала туда и повредила спину. И теперь ходит в поликлинику на прогревание.
А я тогда уже последние дни дорабатывала и говорила ей:
– Я уже не могу, Куля, такие вещи слышать. Всё у тебя наперекосяк. Извини меня, я уже старая, больше не могу это слушать. У меня у самой, Куль, дача. Там летом нужно работать, а в зиму дворничать. А то жить трудно – у сына семья, детей кормить надо.
В общем, рассталась я с ней дружелюбно.
Телевизор
В юности мне говорили: «Вот доживешь до шестидесяти – тогда узнаешь». И это казалось так необозримо много – до шестидесяти, что и говорить не о чем. «Ого сколько!» – отмахивалась я, смеясь. И вдруг вот они – шестьдесят – рядом, здесь и даже нервируют. А вдруг завтра уволят? Идите, скажут, вы на пенсии. Что тогда делать? Поэтому мастер всегда бравировал одной фразой, очень импонирующей нам, пенсионеркам: «Пока я работаю – можете быть спокойны. Никто вас не уволит», имея виду, конечно, своё – понимай, учитывай, входи в положение. То есть: подготовь чаю, когда он придет на работу, привези варенье из деревни, если есть, картошки свари на обед. Ну, денег когда одолжишь на выпивку. На двадцать третье февраля – рубашку хорошо от всего коллектива. Ну и так, по мелочи и по случаям, чего и не учтешь сразу.
А тут вдруг я повздорила с мастером. «Не нравится – уходи», – сказал он.
А я не уступила. «Не ты брал – не тебе и увольнять», – зло ответила в сердцах. Тот замолчал. Я поняла, что осадила его, но ситуация оставалась напряженной. Он же всё-таки мастер, всё контролирует. А тут еще следом распространился по станции слух: кто из пенсионеров уйдет добровольно – тому четыре оклада, а кто останется на следующий год – всё равно уволят, но только уже без выплат.
Я раздумалась. Если меня уволят в следующем году без всего – на телевизор еще собирать надо будет. А если я уволюсь в этом году с четырьмя окладами – это как раз будет цветной телевизор из комка, иностранный, «Фунай» – маленький, удобный. Правда, в комке покупать чудно – вдруг сломанный дадут? Но зато уж точно – память о работе.
Не долго думая, я написала заявление, говоря про себя: «Такие, как я, по электричкам уж не ездят. Смотрю, смотрю в полный вагон каждое утро – никого, как я, нет».
И второе: часто проснусь и не знаю, куда мне ехать: то ли я должна работать в день и это – ночь и я сплю. То ли мне работать в ночь – и это день и я сплю перед сменой. Извелась совсем. Сяду дома и
