Восемь белых ночей - Андре Асиман
– Почему ты не пришла на ужин?
– Потому что ты сказал, что тебе тоскливо, и в этом прозвучала дикая фальшь.
– А чего ты так и не сказала?
– Потому что ты понял бы не так и мы бы поссорились.
– Почему тогда ты не помогла мне спасти положение?
– Слишком много было околичностей, а еще я знала, что ты меня наказываешь.
– Каких околичностей?
– Вот таких околичностей, Князь. Тех, которые мешают столь многому.
– Чему именно?
– Ты прекрасно знаешь, чему именно.
– А чего было знак не подать?
– Знак? Встретиться с тобой ночью в холодрыгу, отправиться на следующий день к черту на рога, проводить с тобой каждую минуту – нужен еще какой-то знак?
– Ты хоть представляешь, как на меня действуют твои слова?
Повисло молчание. Я понимал, в чем его суть. Не слов не хватало, а способов уклониться от слов, которые – это мы знали оба – произнести необходимо.
– Я хочу того же, чего и ты, – выговорила она наконец.
– Ты так хорошо меня знаешь?
– Я знаю, что ты думаешь, как ты думаешь, знаю даже, что ты думаешь прямо сейчас.
Много я знал способов ей возразить. Но не стал.
– Ты ничего не говоришь и ничего не отвечаешь – это значит, я сказала именно ту правду, которую ты хотел услышать. Признай, что это так.
– Признаю, – сказал я. Я чувствовал себя голеньким, точно младенец, я захлебывался восторгом от жизни, от своего живого тела, от своей наготы, которую готов был отдать ей.
– Не будь я сейчас так зазомбирована, я попросила бы тебя приехать вместе с пальто, халатом и зимними сапогами – и больше ни с чем. Потому что я хочу тебя целиком – и ты, мистерамфибалентник, можешь принять это, как заблагорассудится, – из моих губ в твои.
Ни разу еще словам ее не удавалось так меня всколыхнуть. Казалось, она произнесла их мне в самое сердце, а потом они по радиоволнам долетели мне между ног.
Воцарившееся молчание сказало все остальное.
Мне не хотелось пока прощаться.
– Ты обо мне думаешь? – спросила она.
– Да.
А потом слова, которые пронзили до самых глубин:
– Можно, если хочешь.
Дожидаясь третьей чашки кофе, я повторил поступок тех, кто ходит с карманным календариком. Так я питал, не признаваясь, свою надежду, что, хотя ретроспектива Ромера и завершилась, будет еще ретроспектива Алена Рене, а потом – Феллини, концерты с исполнением квартетов Бетховена – долгие недели вечерних ритуалов, пока нам не надоест и мы не решим: а сегодня давай сделаем передышку.
Она позвонила, когда я завтракал. «Передумал?» – спросила она, и я сразу понял, что она в хорошем настроении. Вовсе нет, ответил я. Ее тут подвозят, чтобы кое-что прикупить к сегодняшнему вечеру у Ганса. Ничего, если мы встретимся попозже?
– Мы разве договаривались о встрече? – спросил я. Не придумал ничего поумнее?
– Да, конечно. Уже забыл, что ли? – спросила она с легким упреком, будто и не поняв, что я просто прикидываюсь, она же поэтому и рассмеялась. Но им сегодня правда не обойтись без ее помощи, сказала она, так что увидимся на вечеринке. Пауза. Я же не загремлю сегодня в реанимацию? Нет, не загремлю, Клара.
Около одиннадцати утра я решил позвонить своему другу Олафу. Застал его на работе. Он только что вернулся с Островов. Жуть, а не отпуск. Почему? Почему? Потому что она сука. Долго задерживаться на работе он не собирался, но и домой не хотелось. Может, я приеду, прогуляемся вместе, как оно и пристало двум хрычам, добавил он. «Да что у вас там не заладилось?» – спросил я, когда мы наконец встретились. «Мы не подходим друг другу», – заявил он, костяшками пальцев обеих рук, сжатых в кулаки, изображая шестеренки, которым никак не зацепиться друг за друга. Если по-честному, то она сука, а я козел.
Я не слушал. И прекрасно знал, что пытаюсь сделать. Увести его из его района, отправиться в другую часть города, случайно столкнуться с Кларой.
Хороший год выдался? – спросил я. Рано еще говорить, отвечал он с обычным своим сарказмом.
Он пообедать хочет? Только что перекусил, не голоден. Мы решили выпить кофе. Удивился, застав тебя на работе, заметил я. Рождество празднуют одни евреи. Евреи и доминиканцы. На него в очередной раз нашло.
По дороге мы решили зайти в Музей современного искусства, посидеть за кофе, поделиться последними новостями, но в вестибюле было не пробиться сквозь толпу туристов – куда ни глянь, сплошные человеческие тела. Человечество гребаное, начал было он. В Европе хоть бы в один музей зашли, но стоит им припереться сюда – и подавай им всю наличную культурку, да чтобы потом еще съездить в Чайнатаун за поддельными часами. Олаф и его брюзжание. Бывали времена, когда можно было вырваться из городской суеты и отдохнуть здесь с приятелем. А теперь полюбуйся – прямо монгольская орда. Мы протолкались через вестибюль и решили переместиться в ближайший «Старбакс». Но и там яблоку было негде упасть. Кончилось все местечком на верхнем этаже на Шестидесятой улице – все равно шумно, людно, богатенькие подростки, отпущенные на рождественские каникулы. Выйдя оттуда, мы сунулись еще в несколько мест на Шестидесятых и в итоге сели на Шестьдесят Седьмой в автобус. Я-то знал, почему отбраковывал одно место за другим. Она раз за разом от меня ускользала: короткая задержка – и вот мы опять разминулись. Ну а он почему устремляется дальше из каждого заведения? Объяснение одно: он тоже кого-то ищет, верно? «Познакомился с кем-то?» – спросил я наконец. Он не остановился, шагал дальше, глядя вперед, перед собой. «Ты откуда знаешь?» – «Так видно. Кто она?» Помимо собственной воли, Олаф все-таки напомнил мне, что он, пожалуй, мой самый лучший друг, – ответив на вопрос таким образом: «Ты это знаешь, потому что ты тоже с кем-то познакомился и проецируешь свои чувства на меня. Но, как ни странно, ты прав. Мы оба изголодались по любви».
В конце концов мы отыскали «Старбакс» на одной из Семидесятых улиц, высмотрели столик в углу, у окна. Я прихватил лишний стул
