Восемь белых ночей - Андре Асиман
– А чего ты не пришла выпить? – спросил я.
– Потому что ты выдвинул совершенно смехотворный предлог.
– А чего ты сразу не сказала?
– Разозлилась.
– Почему разозлилась?
– Потому что ты страшно скользкий, от всего уклоняешься.
– Это тебя никогда не пришпилишь.
– Я телефон не отключаю.
– А чего хоть не намекнула?
– Исчерпали мы все намеки, и я страшно устала от околичностей.
– Каких околичностей?
– Да вот таких, как сейчас, Князь.
Она была права.
Долгое молчание.
– Клара?
– Да.
– Скажи мне что-нибудь хорошее.
– Сказать что-нибудь хорошее. – Пауза. – Жаль, что тебя не было в кинотеатре, когда я позвала тебя по имени.
Сердце разрывалось, а я понятия не имел почему.
– А ты собиралась сегодня приехать выпить?
– Очень на это настроилась, мистер-я-тут-выключил-телефон-чтобы-показать-ей-кто-есть-кто.
На сей раз дыхание пресеклось.
На глаза без всякого предупреждения навернулись слезы. Да что такое со мной творится? Никогда такого не бывало – уж всяко не за телефонным разговором нагишом.
– Я порой с ужасом думаю, что ты знала меня задолго до того, как я узнал тебя.
– И я тоже. И мне тоже страшно.
Молчание.
– Почему ты мне это позволяешь? – спросил я.
– Потому что я не хочу, чтобы, когда я увижу тебя завтра, все пошло как сегодня.
– А что, если ты завтра опять переменишься?
– Ты будешь знать, что я не то имею в виду.
– Разве мы через все это уже не проходили?
– Да. И жаль, что ты тогда этого не знал. Ты обо мне сейчас думаешь?
– Да. Да, – повторил я.
– Хорошо.
На следующий день – в последний день года – небо опять затянулось, сообщив утреннему свету ту яркую белизну, к которой мы за эту неделю уже привыкли: свет скользил по внутреннему ворсу белой стриженой овчины, что вольготно облегала солнце. Накатывала тоска по снегу, еловым лапам, варежкам на меху и нежному запаху вощеной бумаги – такой висит в воздухе всю рождественскую неделю. Я был счастлив донельзя. Вылез из постели, надел вчерашнюю одежду и отправился в свою греческую забегаловку за углом в надежде, что там будет людно или пусто, это совершенно неважно в таком настроении, сквозняк, духота, свинарник – мне все в радость. Едва я открыл дверь, меня поприветствовала по-гречески обычная официантка – в руках она сжимала гигантское меню, и все казалось бодрым и ладным, как будто с плеч сняли тяжелый груз и вернули мне право любить этот мир. Нравилось мне быть таким. Нравилось вот так вот оставаться одному. Нравилась зима. Я всю неделю только об этом и мечтал. Позавтракать беззаботно. Первым делом – бельгийские вафли с маслом, апельсиновый сок, потом вторую чашку кофе; потом вернусь домой, приму душ, переоденусь – хотя стоит ли переодеваться перед тем, как отправиться в ее края, к ней в вестибюль, где мы договорились встретиться, чтобы сходить в магазины за всем, что нужно купить для сегодняшнего праздника?
Я знал, что у радости моей есть и другая причина. Мы вроде бы наконец прояснили наши отношения. Несколькими часами раньше год катился к мрачному, уродливому финалу. А теперь – после всего одного телефонного звонка – мне будто вернули мою жизнь, все выглядело настолько многообещающим, что я сознательно отказывался думать о хорошем из страха, что чары рассеются и выяснится, что я ошибаюсь. Много ли пройдет времени, прежде чем мы с ней придумаем очередной способ скатиться обратно во тьму, которая окутывала меня весь вчерашний день и застила свет до двух часов ночи? Далеко ли до очередного отчаяния? Лорен в булочной, смех на кухне, прогулка с собаками, закат в парке и ужин, по ходу которого я все думал: тарелка, вилка, нож, ты, Клара, нынче к нам придешь – все это такая тьма.
Но даже тягостные напоминания о вчерашнем мраке были всего лишь дымовой завесой, которую я поставил между собой и тем незабвенным мигом, к которому мечтал вернуться в мыслях с тех пор, как вчера отправился спать. Я приберегал его на потом, откладывая в сторону всякий раз, когда искушение вскрыть подарочный пакет, который я не спешил вскрывать, делалось слишком сильным.
Теперь, прислонившись затылком к запотевшему оконному стеклу, глядя, как люди и дети бредут по узкой расчищенной от снега полоске тротуара, я дал мыслям волю. «Почему ты мне это позволяешь, Клара?» – спросил я. Она откликнулась уклончивым: «Я?» – я запнулся, понял, что краснею, но изо всех сил старался ей не солгать, не скрывать и не искажать истину – вообще ни на шаг не отступать от здесь и сейчас. Не ее ли это слова – «здесь и сейчас»? Но придумал я лишь одно: чем мы закончим этот разговор? Или: как бы никогда не заканчивать этот разговор? Но я не произнес ни той, ни другой фразы.
– Князь? – наконец позвала она.
– Что? – выпалил я, имея в виду: «Чего ты еще от меня хочешь?»
– На случай, если ты все еще гадаешь. – Еще одно краткое молчание. – Я была не против.
– Клара, – сказал я. – Подожди, не уходи.
– Я не ухожу. Впрочем, если подумать, не пора тебе на бочок и спать?
На это мы оба рассмеялись.
В итоге особую радость мне доставило не то, как внезапно сблизил нас этот разговор, а то, что я поддался порыву ей позвонить. Еще секунда – и год завершился бы катастрофой. Браво, Князь, хотел я сказать, как будто будоражила меня сейчас не столько женщина на телефоне, сколько то, что мне хватило куража ей позвонить.
Но пока я про нее думал, разговор наш начал крошиться, подобно мумии, вытащенной из-под земли на воздух. Чем это станет к завтрашнему дню – ничем или лучшим в нашей жизни? Казалось, что до сегодняшней вечеринки еще целая вечность – и, видит бог, бесконечно малое еще способно разрушить бесконечно большое. Разрушить что, думал я, что разрушить? – твердил я снова и снова, будто убеждая себя, что со вчерашнего вечера ничего не поменялось к лучшему, что, возможно, хватит уже делать ставки на горячечный миг полусна. Она потом хоть вспомнит, подумал я, или вернется к «жалкому»?
Или я сам себя пугаю?
Жуя вафлю, которую я обильно полил настоящим сиропом, я вспоминал, как разговор принял иное направление. Я собирался спросить, почему она назвала меня жалким. Но одернул себя и вместо этого спросил, почему она не пришла на ужин. Этот вопрос повлек за собою другой, потом еще один – не потому
