Живая вода - Юлия Александровна Лавряшина
Что в первую очередь? Зеленые хризантемы? Твой взгляд ребенка, который искренне верит, что его не обидят, и все-таки чуточку просит об этом? Или припухлость родинки на щеке? Или голос, который произносит совсем тихо: «Котька ты моя…»? Для того, чтобы выбрать одно, нужно поступиться всем остальным. Это невозможно. Ты не делишься на части. И потому я отдаю тебя целиком.
Прости, любимый. Я знаю, что ни ко мне, ни к тебе воспоминания уже не вернутся. Сегодня мы забудем, как встретились на аллее, где росли вязы и откуда-то взявшийся тоненький дубок. Он был такой трогательный, такой одинокий среди сибирских деревьев, которым он был чужим, что невозможно было не остановиться. Я засмотрелась на него, а ты с приятелями проходил мимо и вдруг сказал: «Господи, какая обалденная девчонка!»
Это была смешная и неуклюжая фраза, но именно эта ее угловатость и заставила меня поверить, что это восторг без прикрас. Тебе некогда было подыскивать слова поизящнее, ведь тебя переполнило. И перелилось в меня – юную медичку, посмеивающуюся надо всякими «любовями».
Мы тоже смеялись, и много, но только не над этим. А над чем – я уже и не помню. Сегодня мы забудем и сам смех. Но и слезы забудем тоже, вот ради чего я это делаю, хоть и не могу объяснить тебе этого. Жаль только, что нам не удастся вспомнить и то, как ты впервые нарядился Зайцем, а я – Кенгуру. И мы, давясь смехом, выпрыгнули из кафе на улицу и принялись кричать, точно заправские зазывалы. А от нас шарахались или спрашивали, не проводим ли мы беспроигрышную лотерею.
Мы и вправду верили, что проводим, только никого не приглашали в ней участвовать. Как только ты позволил присоединиться постороннему, мы оба проиграли. Может, в чем-то выиграла она. Но мы с тобой проиграли нашу жизнь.
Оказывается, это так просто. Смертельная игра в рулетку могла быть рождена только русскими, потому что у нас все – всерьез. Жизнь – смерть. Мы проиграли, Арни, мы проиграли, еще только размечтавшись, как однажды сорвем весь банк. И кто знает, вдруг это произошло бы, ведь игра была замечательной…
Получается, правы были все те, кто не верил, что мы способны любить друг друга, «пока смерть не разлучит нас». Это злое карканье преследовало нас с того момента, как мы вместе вышли с аллеи. Казалось, за нами гонится целая стая черных ворон. Я ничего не желала слушать. Ни о каких лейтенантах, по словам отца, уезжающих служить за границу, ни о каких вдовствующих подполковниках из Московского штаба. Отец кричал мне, тыча пальцем в свои погоны: «Это у него есть? Что у него вообще есть?»
Я отвечала достаточно двусмысленно: «Кое-что есть», чем приводила отца в ярость. Он продолжал кричать, словно понимал, что я оглохла от своей любви: «Этот сопляк даже в армии не служил! Что это за мужик вообще?!» Я не любила с ним ссориться, но тоже кричала в ответ… Нужно же было защитить то, непонятное другим, бездоказательное, что мы с тобой успели вырастить к тому времени. Мне оно казалось бессмертным, хоть я никогда не носила розовых очков…
Зачем, Арни, зачем?! Если б в том, что ты сделал, была хоть капля любви, я смогла бы понять. Но любви там не было, ты сам так сказал, и я поверила. Тем обиднее… Как же дешево оценил ты все, что мы с тобой накопили…
Что это – все? Наше озеро, где ты учил меня управляться с веслами, а лодку вертело во все стороны и я еще больше слабела от смеха. Зато в следующий раз я уже смогла одолеть метров десять, и ты что-то кричал об Олимпиаде в Сиднее, где уже, оказывается, ковали для меня золотую медаль. На эту медаль были похожи золотистые кругляшки фольги, которые ты осторожно снимал с новых банок кофе и складывал в ящик стола. Наверное, постороннему это покажется смешным, но я понимала, что у тебя рука не поднимается выбросить их. Ведь ты все еще оставался тем мальчишкой, который обожал собирать разные блестящие штуки. Может, они ни на что и не сгодятся, но нельзя же выбросить такую замечательную вещь!
Потом ты, конечно, и не вспоминал о них, и я тайком перекладывала твои сокровища в мусорное ведро и на всякий случай сверху прикрывала газетой. Тебе всегда удавалось украшать нашу обыкновенную жизнь такими вот «золотинками». Волшебными перстеньками, которые ты аккуратно сворачивал из блестящих конфетных оберток и торжественно надевал мне на палец…
Помнишь, как ты однажды подошел ко мне с торжественным видом, сказал: «Дай ладошку!» – и рукой прикрыл мне глаза. «Что это?» – спросила я, не угадав на ощупь. И услышала, как ты таинственно шепнул: «Шишка». Я не поверила, но это действительно была сосновая шишка. И ты важно повторил: «Шишка».
Что было в ней такого, Арни, что у меня до сих пор наворачиваются слезы? Ты помнишь, чтоб я плакала? Раза два-три за всю нашу жизнь. Вот она и кончилась. Для нас обоих жизнь из того и состояла, что было между нами. А весь мир являлся только приложением к ней. С чем мы теперь останемся?
Я вижусь себе деревом с той картины, что мы как-то видели с тобой на выставке. Полотно было большим и пустым, одноцветным, кажется розовым, и только вверху справа одиноко цвело белым крошечное дерево. Тогда ты начал давиться от смеха: «Карлсон так петуха рисовал!» Мы беззвучно корчились в углу зала и боялись посмотреть друг на друга, чтоб не расхохотаться в голос. Это было не очень-то вежливо с нашей стороны, но ведь кроме нас там никого и не было. Впрочем, если б другие посетители и появились, мы все равно чувствовали бы себя так, будто нас только двое…
За эти годы я успела забыть, каково это – быть одной. И теперь занимаюсь лишь тем, что складываю свои воспоминания бумажными корабликами и пускаю по ручью, надеясь, что они доберутся до Леты и мне станет легче. Посмотри на них, Арни. Даже если ты уже спишь, посмотри. Если вглядеться, можно разобрать даже отдельные фразы: «Когда-нибудь мы с тобой…», «Давай придумаем праздник…», «Тебе не холодно, солнышко?», «Мадам, вам
