Человек обитаемый - Франк Буис
— Нет, я спрошу.
Из коридора доносились приглушенные голоса и металлический звон, чуть разбавляя повисшую тишину.
— Вот ты привел девушку… Знаешь, я ведь ничего против нее не имею, — сказала Сара.
— Позже об этом поговорим.
— Нет, я хочу сейчас. То, что я сделала, было исключительно ради твоего блага.
— Ты ее совсем не знаешь.
— А мне и не нужно, в этом возрасте они все мечтают о дальних странах и другой жизни.
— Разве плохо мечтать?
— Это ни к чему не приводит. Нам никто не нужен. Нельзя поддаваться соблазнам, они приносят лишь несчастья.
Калеб не стал возражать из страха, что сердце матери снова не выдержит.
— Мы можем рассчитывать лишь друг на друга, а вскоре тебе во всем придется полагаться на себя, — добавила она хриплым голосом.
— До этого еще дожить надо…
— Тебе нужно кое о чем узнать, пока не поздно, — произнесла Сара, показывая на иглу катетера, воткнутую в синюю вену на тыльной стороне ладони. — Наша кровь порчена, и если наш род продлится по твоей вине, ты будешь проклят, как и все те, кого ты втянешь в это безумие.
— Что ты несешь?
— Правду, чистую правду, о большем не спрашивай и поверь мне на слово.
— Полагаю, эта история не имеет ничего общего с моим отцом, о котором ты всегда отказывалась говорить, — холодно съязвил Калеб и тут же пожалел об этом.
Сара вцепилась в простыни так, что фаланги пальцев побелели. В глазах росла буря ледяной ярости.
— Если бы я могла избавить тебя от появления на свет, то так бы и поступила, будь уверен, но ты сам не захотел сдаваться, когда это еще было возможно.
От слов матери у Калеба кровь застыла в жилах. В этом признании не было и тени ненависти. Будто Сара просила прощения за то, что втянула сына в самое сердце проклятия. Что с ним будет? Послушается ли он мать?
Калеб никогда не рассказывал Саре, что Офелия приходила к ним через два дня после госпитализации. В тот раз она дошла до ступенек. Подобное продвижение можно было принять за маленькую победу, ведь в первый раз она не добралась и до середины двора. Радость промелькнула в ее глазах побитой собаки, губ коснулась легкая улыбка. Калеб встретил девушку на пороге, и когда та поняла, что дальше не пройдет, эмоции подутихли под его взглядом. Не собираясь сдаваться, Офелия вознамерилась извлечь максимальную выгоду из этих нескольких дополнительных шагов. Если не сейчас, то рано или поздно момент настанет. Она думала, что больше ничто ее не остановит.
Девушка призналась Калебу, что хочет поддержать его в этом испытании, что он может рассчитывать на нее в любое время и при любых обстоятельствах. Калеб выслушал. Приняв безразличие за поощрение, Офелия продолжила, добавив, что ей бесконечно жаль, что им обоим полегчает, если они спокойно все обсудят внутри дома, вход в который Калеб заслонял уже с меньшей решимостью, чем раньше. Офелия упорствовала.
Не дождавшись никакой реакции, она предложила время от времени помогать с готовкой, стиркой и уходом за животными — пока мать не вернется, конечно же. Добрая девушка, мастерица на все руки. Калеб не ответил. «Врожденный дар жертвенности», — с иронией подумал он. Его мать оказалась права: Офелия так поступала лишь для того, чтобы поймать его на крючок. Что могло привлекать его в ней, в ее смуглой коже и веснушчатом лице? В этой девушке, которая повторяла без конца, что ей жаль, жаль, жаль, очень жаль, которая притворялась, будто понимает его чувства и может облегчить боль, которая якобы дождется, пока Калеб захочет поговорить — в любое время в любом месте? «Поговорить» — это слово без конца произносилось ее полными губами, такими желанными когда-то, такими отвратительными теперь, как и все вокруг. Разговоры — одержимость девушки, в то время как молчание — страсть старухи? Размышляя об этом, Калеб слушал Офелию и пришел к заключению, что у нее всегда найдется что сказать, даже когда она доживет до возраста его матери, только слова эти будут пустыми. Тогда он снова спросил себя: вдруг дело в одной-единственной цели, одинаковой и для этой девушки, и для его матери — для всех женщин вообще, в болтовне ли, в тишине ли, — дело в желании выдержать человеческую боль. В любом случае молчание матери он предпочитал словам девушки, которую так желал еще недавно, а теперь перестал.
Калеб вцепился в дверной косяк, приняв позу Христа, распятого на неподвижной тени матери, и прогнал девушку в очень суровых и недвусмысленных выражениях: он больше не желает ее видеть, она достаточно бед натворила. Все, что случилось с его матерью, — на совести Офелии, целиком и полностью. Она тем не менее попыталась подойти, протянуть руку, даже не стремясь прикоснуться к Калебу, в надежде просто заполнить пустоту, списывая его слова на горе, но тот резко оттолкнул Офелию с еще более грубыми словами, почерпнутыми из уст матери.
Сара сидела в кресле, когда Калеб вошел в больничную палату, пропитанную запахом лекарств и холодного бульона. В руках у него был букет тюльпанов, завернутых в фольгу.
— Больше не приходи сюда, — сказала она, едва Калеб закрыл дверь.
— Ты сама не знаешь, что говоришь…
— Я не хочу, чтобы ты видел меня такой, мне стыдно. Придешь, когда меня выпишут. Они по-прежнему ничего не говорят?
— Ничего.
Сара опустила глаза, ее щеки осунулись.
— Что ты ела на обед? — поинтересовался Калеб. — Прекрати!
Он протянул букет, собранный в их саду. Сара даже не попыталась его взять.
— Они разрешили пронести цветы?
— Я спрятал их под курткой.
— Никогда не любила срезанные цветы.
— Я хотел тебя порадовать…
— И что они теперь должны чувствовать при виде этой комнаты, когда совсем недавно росли на свежем воздухе в доброй земле? Ты хоть иногда думаешь?
— Там полно других цветов.
Сара смотрела на букет, но из-за катаракты видела лишь огромные расплывчатые пятна. Она покачала головой, словно сын только что произнес глупость. Сквозь седые пряди волос на голове виднелись коричневые пятна, а лицо, на котором оставили свой отпечаток заботы и горести, выглядело совсем старушечьим. Она искренне просила
