Человек обитаемый - Франк Буис
Здесь еще ничего не произошло. Блокнот по-прежнему пуст, часы показывают то же время. В городе у Гарри была бы хоть какая-то иллюзия движения. Но вернуться туда — значит слишком быстро сдаться.
Гарри посмотрел в окно: сугробы казались огромной белой страницей, под которой отдыхала черная земля. В памяти всплыли слова Берроуза: «Снег… он протягивает милосердную руку земле и всему, что в ее утробе, но тому, что находится на поверхности, он чинит преграды и запреты». Гарри открыл блокнот и уставился на первую страницу: ее сковывала все та же необъятная белая тишина, тишина снегов. Когда-то давно ему удалось ее растопить, написать черными чернилами одну фразу, предвещающую наступление весны.
Лист бумаги, лежащий на столе перед Гарри, темнеет, но не от чернил, а от его собственной нависающей, точно прозрачная пелена, тени. Тогда Берроуз уступает место T. С. Элиоту. Гарри хватается за фломастер и пишет на стене напротив, чтобы не забыть.
За несколько дней до отъезда Гарри заглянул к издателю. Он нашел его в кабинете. Тома упомянул следующую книгу. Гарри тут же прервал его, выложив все, что было на душе.
— Все не так плохо, — сказал он.
— Что не так плохо?
— Надо смириться с очевидным. Возможно, я автор одной книги.
Тома встал, подошел и сел в кресло рядом с Гарри. — Это неправда, что ты больше не можешь писать.
Доказательство — роман, который ты дал мне почитать больше года назад. Мне он очень понравился.
— Понравился.
— Да, очень.
— Это ничего не значит, мне не стоило этого делать.
Тома наклонился, чтобы поймать взгляд Гарри. — Что с тобой происходит?
— В том-то и дело, что ничего. В романе, который ты прочел, нет ни одной честной строчки.
— Ты создан для писательства, хочешь ты того или нет. Как…
— Беккет? Ты уже говорил, но я не Беккет.
— Я не понимаю.
Гарри выдержал паузу.
— Ты знаешь, я никогда не был так счастлив, как в то время, когда писал «Черный рассвет». На меня словно благословение снизошло. Казалось, слова сами ложились на какие-то старинные струны, заржавевшую проволоку или кабель. Фразы выстраивались одна за другой. Истинное чудо.
Тома подождал, пока эмоции Гарри утихнут, и затем сказал:
— Я верю в тебя, просто нужно немного времени.
Гарри взглянул на фотографию, на которой два друга получали литературную премию.
— Я уезжаю, — признался он наконец.
— Куда?
— Подальше от всего, ни с кем не буду общаться.
— Если ты думаешь, что это поможет, будь по-твоему.
— Ты, наверное, на меня злишься, что я вот так уперся в стену.
— С чего вдруг мне на тебя злиться?
— Я уже два года не держу обещания, нарушил все условия контракта, не предоставил новую рукопись.
— Не волнуйся об этом.
Тома вернулся за стол, выдвинул ящик, достал пачку скрепленных листов, которые тут же разорвал и выбросил в корзину для бумаги.
— Подпишем новый контракт, когда будешь готов. Есть какие-нибудь мысли, куда податься?
— Да, и это все, что я могу сказать. Еду в глухую деревню.
— Ты там никогда не был?
— Никогда. Может получиться, что я не выдержу одиночества, но я чувствую: это мой последний шанс.
Калеб
Саре только что исполнилось шестьдесят. Обычно к этому возрасту люди выглядят примерно одинаково, вся разница состоит в том, чем были наполнены предшествующие годы жизни конкретного человека, иными словами, в том, какие испытания он превозмогает и какие способен превозмочь. Последнее зависит от многих факторов, в том числе от особенностей организма и его слабых звеньев. У Сары самым нежным, ранимым и хрупким местом было сердце. Никто и не заподозрил бы, взглянув на нее. В этом сердце сосредоточилось столько грязи, но оно продолжало качать кровь и разносить полезные вещества, не накапливая разрушительные эмоции.
Своим крепким телом Сара всегда встречала трудности гордо, ничто не показывало, не выдавало скрытую боль — именно к этому она и стремилась. В больничной палате рядом с отчаявшимся сыном она по-прежнему боролась, сидя на кровати и водя глазами туда-сюда, чтобы создать хоть какую-то видимость движения, иллюзию жизни.
Больше всего она боялась не самой смерти — нет, она страшилась умереть здесь, именно в этой комнате, в госпитале. Зачем она дождалась, пока таблетка растворится во рту? Почему не выплюнула ее? Какое жалкое стремление выжить, какая слабость. Все бы уже закончилось к этому часу. Конечно, закончилось бы, но дома: она лежала бы на кухонном полу или в своей постели — неважно. Так Сара избежала бы фантомной отсрочки. Ведь белые халаты не творят чудеса и не обо всем ей сообщают — естественно. Что обыкновенная женщина может понимать, когда большой организм, с которым не всегда обращались должным образом, просто износился? Сара, может, и больная, но умеет читать по лицам и трактовать шепот.
Ничего в природе, как и в памяти, не могло ни спасти ее, ни погрузить на время в забвение — даже этот сын, родившийся против ее воли, напоминающий лишь о простоте процесса зачатия, даже в моменты насилия, когда у женщины нет никакой возможности отвергнуть нежеланное, но уже оказавшееся внутри семя — семя, которое ее переполняет, пока не достигнет самой главной клетки и не начнет рисовать смутный силуэт, очертания будущего сына на полпути между Сарой и тем, другим. Теперь этот сын стоял у кровати, в которой она не хотела умирать. Она научилась сдерживать жестокость на поводке своей ненависти, но не могла справиться с напоминаниями о случившемся, воплотившемся в Калебе. А сын получился такой красивый. Не судьба, а дьявольщина какая-то.
— Мама, мне очень жаль.
— Это еще почему?
— Я думал, ты умерла из-за меня.
Сара расправила ладонь на бледно-голубой простыне.
— Стоило, наверное, довести дело до конца, — холодно произнесла она.
— Не говори глупостей.
Взгляд Сары потерялся за окном палаты, где тучи осаждали стекла, а затем вернулся к сыну. Казалось, будто серость погоды вселилась в ее глаза.
— Никакие это не
