Константин Бальмонт - Том 6. Статьи, очерки, путевые заметки

Поэт с телом гладиатора, с гармоничным лицом красивого зверя, полного природных сил, Уитман был одним из тех отошедших первородных людей, которые проводили целые дни, недели и месяцы в лесах и степях, на охоте, и прижимали ухо к земле, чтобы слышать отдаленнейшие шумы и ропоты. Отец Уольта Уитмана был плотником, и в стихах его сына мы чувствуем удары топора. Его мать была по происхождению голландкой, и в поэзии Уитмана мы так часто видим столь свойственное голландцам и фламандцам преклонение перед непосредственным, перед красотой, воплощающейся ежеминутно в нашей повседневности, ненасытное обожание действительности. Большую часть своих поэм Уитман написал на открытом воздухе. Целые месяцы, целые годы он провел так, что постоянно ездил верхом, катался в лодке, ходил на огромные расстояния пешком, вбирал в себя поля, берега, морские пространства, события, характеры, прохожих, фермы, города, бесконечность городов. По целым часам, обнаженный, он бродил по твердому приморскому песку и под крики чаек читал нараспев Гомера и Шекспира. В простой одежде он входил в ряды рабочих и говорил, и не только смотрел, но и слушал, но видел и слышал. Он посещал плавильни, лавки, мельницы, бойни, фабрики, заводы, корабельные доки, он приходил на свадьбы, на крестины, аукционы, бега и гонки. Он знал каждого омнибусного кондуктора в Нью-Йорке. И никакую сцену природной красоты, ни яблони в цвету, ни лилейный куст, где каждый лист есть чудо, ни широкий воздух, ни заходящее солнце, ни благовонный ветерок, напоенный дыханием трав, он не любил так, как людные улицы гигантского Нью-Йорка с их «неисчислимыми глазами». Уитман был читатель душ людских. Он был звездочет людских глаз.

Сказать, что он был демократ и певец демократии, это значит дать незнающему неверное ощущение. Ничего не говорит нам, несведущим, это затасканное слово. Уитман был натурой глубоко религиозной в истинном смысле этого понятия. Он лелеял в душе своей неистощимый запас способности преклоненья, восхищенья, обоготворенья, нежного благоговенья. Эта способность вся была устремлена на жизнь. Этот сильный человек твердо стоит на земле и говорит: «Люблю землю». Демократию Уитман рассматривает главным образом не как политическое явление, а скорее как форму религиозного энтузиазма. Вольный союз мыслящих личностей, где каждый гармонично выделяет из себя магнетизм тем, что он силен, здоров и свободен.

Какое сильное проявленье такого магнетического тока мог осуществлять он сам, видно из следующего маленького события. В одном из глухих закоулков Бостона он случайно встретил уличного бродягу, которого знал когда-то невинным ребенком. Теперь это был взрослый юноша, искусившийся в пороке, он только что бежал из Канады от преследования полиции, и черты его лица, на котором была неотрицаемая печать греха, носили еще следы от недавней кровавой свалки в Нью-Йорке, где, как полагал он, он кого-то убил. Бродяга быстро рассказал все это Уольту Уитману, побужденный на полную откровенность именно добротой и полной чистотой Уольта Уитмана, той нежностью, которая, в силу своей тонкости, любит всех и все. Уитман дал ему, что мог, из своих денег. И, прощаясь, на мгновение он схватил своей рукою его шею и, наклонившись к этому ужасному, избитому, преждевременно старому лицу отверженца, он поцеловал его в щеку, и этот загнанный бродяга, быть может, впервые в своей жизни встретив такой солнечный знак любви и сострадания, поспешно удалился с рыданиями, глубоко потрясенный.

Человек с такою душой мог написать строки, носящие название К тебе.

Незнакомец, коль ты, проходя, повстречаешь меняИ со мной говорить пожелаешь,Почему бы тебе не начать разговора со мной?Почему бы и мне не начать разговора с тобою?

Каким тонким чувством успокоения и общечеловеческой близости веет от этих немногих слов. Уитман манием руки превращает сложный мир, где страшно и холодно, в большую, но уютную комнату, где глаза без страха глядят в глаза и рука невольным и легким жестом прикасается к другой руке, не чужой, но уже родной.

В этом смысле Уитман настоящий чаровник. В двух-трех словах он умеет дать нам известный импульс, устремить нашу душу в мечтанье и вызвать мгновенную картину.

Кто умел говорить так кратко?

Женщины ходят, сидят, молодые и старые,Молодые красивы – красивее старые юных.

Я вижу в вас устье реки, что растет, расширяется,Вливаясь в великое море.

Я вижу, дитя задремало, как в гнезде, на груди материнской,Мать и ребенок спят – о, долго я их изучаю.

Гумно, открыта дверь широкая овина,И видно пастбище, на нем рогатый скот,Пасутся лошади под солнечным сияньем,А там туман, и ширь, и дальний горизонт.

О ком бы ни заговорил Уитман, он чувствует неразрывную с ним связь. Он говорит о первоздателях, которыми движется человеческая история. Он чувствует себя одним из этих избранных, он чувствует себя бойцом, затеявшим великую сложную битву.

Когда размышлял я в молчанье,К поэмам моим возвращаясь и думая, медля так долго,Призрак предстал предо мной недоверчивый с виду,Страшный в своей красоте, возрасте, власти,Гений певцов старых стран,Ко мне обращая глаза, подобные пламени,Своим указуя перстом на многие песни бессмертные,«Что поешь? – угрожающим голосом он мне сказал,Иль не знаешь, что есть лишь единственный замыселДля бардов, живущих вовек?Говорить о Войне, о превратностях битв,Совершенных готовить бойцов!»«Так да будет», – я молвил в ответ,О, надменная Тень, я ведь тоже войну воспеваю,И длиннее она, и величественней всех других.Начата она в книге моей, с переменной удачей,С наступлением, с бегством, с движеньем вперед, с отступленьем,С проволочкой в победе, с еще не решенной победой.(Хоть она достоверна, как кажется мне, или почти достоверна,Как я вижу, в конце концов!)Поле битвы есть мир,Не на жизнь, а на смерть эта битва, за Тело и вечную Душу,Вот явился и я, чтобы петь песню битв,И я прежде всего поощряюСмелых бойцов.

Но вот он, чей дух такой боевой, слышит какую-то певицу, просто девушку или женщину, которая поет какую-то песню, и, полный отклика на все, он отдает ей свои приветственные слова.

Вот, возьми этот дар,Я его сохранял для героя какого-нибудь,Для оратора, для полководца,Для кого-нибудь, кто бы служилДоброму старому делу,Великой идее, росту и вольности расы,Какому-нибудь храбрецу, что смотрит тиранам в глаза,Какому-нибудь дерзновенному,Понявшему слово мятеж;Но я вижу теперь – то, что я сохранял,Тебе надлежит, как любому.

Он весенний, он юный, он мальчик, задорный мальчишка с другим столь же юным мальчишкой, исполненным смеха Весны.

Мы двое мальчишек, друг к другу мы льнем,Друг друга не бросим и вместе идем,Направо, налево, на Юг и на Север;Мы сильны, и локти умеем расставить,И пальцы умеем сжимать.Оружие с нами, и нет с нами страха,Едим мы, и пьем мы, и спим мы, и любим,Один нам закон есть, закон тот – мы сами,Пловцы мы, солдаты, разбойники, воры,В тревоге все скряги, вся челядь, попы.Мы воздух вдыхаем, пьем светлую воду,Мы пляшем на дерне зеленом и взморье,Берем города, презираем покой,Хохочем, смеемся над сводом уставов,И слабость мы гоним, – что нужно, берем.

Чувство единенья с людьми возрастает, и его мечта охватывает далекие пространства.

В это мгновенье, когда я один полон мысли и грусти,Кажется мне, что другие есть люди там, в странах других,Также как я, одинокие, полные грусти и мысли,Кажется мне, что гляжу я и ясно их вижу,Всюду, в Германии, Франции или Италии,Вижу в Испании, дальше, в Китае, в России,Речь их другая, и кажется мне, что, когда быМог я узнать их, я также бы к ним привязался,Как я привязан к живущим в краях мне родных,Знаю, мы были бы братьями, были б друзьями,Знаю, наверно я счастье бы с ними узнал.

Это чувство гармонической связи с живым возрастает до обожествления того, о чем думаешь. Светлой толпой возникают новые боги, новые в старом и вечные.