Константин Бальмонт - Том 6. Статьи, очерки, путевые заметки

Это чувство гармонической связи с живым возрастает до обожествления того, о чем думаешь. Светлой толпой возникают новые боги, новые в старом и вечные.

Любовник божественный, безупречный Товарищ,Ждущий, незримый еще, но вполне достоверный,Будь моим Богом.Ты, ты, о, Совершенный Человек,Способный, светлый и красивый,Довольный, любящий,Широкий в духе, завершенный в теле,Будь моим Богом.О, Смерть (ибо Жизнь свой черед отслужила),Открыватель, привратник жилища небесного,Будь моим Богом.Сильнейшее и лучшее, что вижу,Что знаю, постигаю (чтоб разрушитьОковы вод стоячих и тебяОсвободить, Душа),Будь моим Богом.Все помыслы великие, стремленьяНародов, все геройские деянья,Свершенья восхищенных, просветленных,Будьте моими Богами.Иль Время и Пространство,Иль форма дивная божественной Земли,Иль что-нибудь красивое, на что яГляжу, дивясь,Или лучистый облик солнца,Или звезда в ночи,Будьте моими Богами.

Подходя к смерти, этот поэт видит в ней не то, что видит масса людей. Он слишком явно ощущает свое и чужое бессмертие.

Тот, кого я люблю днем и ночью, мне снилось, сказали мне – умер,И мне снилось, пошел я туда, где они схоронили того, кто мне дорог,Но в том месте он не был,И мне снилось, что я проходил и искал между мест погребальных,Чтоб найти его,И увидел, что каждое место –Погребальное было.Дома, что исполнены жизни, исполнены были и смерти,(Вот и этот теперь),Улицы, и корабли, и места развлеченья,Чикаго, Бостон, Маннагатта,Филадельфия были полны мертвецами, не только живыми.Мертвецов было больше повсюду, о, больше гораздо.И то, что мне снилось, хочу говорить я отныне всем людям и всем поколеньям,И связан отныне я с тем, что мне снилось,И ныне я знать не хочу всех мест погребальных,И хочу я без них обходиться,И, если б в честь мертвых поставлен был памятник где бы то ни было,Хоть там, где я ем и где сплю я, – я был бы доволен,И если тело того, кто мне дорог, иль собственный труп мойВ прах образом должным сведется и прахом низвергнется в море,Я буду доволен,Или если ветрам его бросят,Я буду доволен.

Ночью один на прибрежье,Меж тем как старая мать,Распевая хриплую песню, –Баюкает чадо свое,Я смотрю на блестящие ясные звезды.И думаю думу, – где ключВселенных и будущего.Смыкают все обширные подобья,Все сферы, что взросли и не взросли,Миры большие, малые смыкают,Все солнца, луны и планеты,Все расстоянья мест, хотя б обширных,Все расстоянья времени, все формы,В которых духа нет,Все души, все живущие тела,Хотя б они всегда различны былиВ мирах различных,Все то, что происходит в газах, влаге,Растеньях, минералах, между рыб,Среди зверей, смыкает все народы,Все краски, варваризмы, языки,Все тождества, какие только былиИль могут возникать на этом шаре,Все жизни, смерти, все, что было в прошлом,Что в настоящем, в будущем идет,Обширные подобия скрепляют,Всегда скрепляли все и будут вечноСкреплять, смыкать, держать все плотно, цельно.

Люди говорят о смерти, Уольт Уитман говорит о небесной смерти. Одно и то же явление принимает два разные лика: у людей смерть имеет землистый ужасный отвратительный вид, в восприятии поэта-философа у смерти божественный лик, овеянный звездным сияньем.

Шепоты смерти небесной я слышу, шептания, ропот,Сказ-пересказ между уст, лепетание ночи, хоралы в свистении шороха.Шелесты нежно всходящих шагов,Тихое веянье, вздох навеваний мистических, струи невидимых рек,Теченья потока, который течет, бесконечно течет,(Или всплески то слез, беспредельные волны человеческих слез?).Я вижу, как раз вижу в небе, скопленье огромное туч,Пасмурно тучи плывут, медленно и молчаливо.Молча они нарастают, мешаясь друг с другом,Время от времени, наполовину туманом закрытаИ опечалена, дальняя светит звезда,То появляясь, то затмеваясь.(Это скорее роды какие-нибудь,Торжественно это бессмертное чье-то рожденье;На гранях, для глаз непроницаемых,Проходит какая-то в мире душа.)

Итак, вот основные черты поэзии Уольта Уитмена. Он поэт личности, бесконечности жизни и гармонической связи всех личных отдельностей с Мировым Целым. Личность – это зерно жизни. Это – фундамент. Но этот фундамент, слагаясь с однородными сущностями в одну цельность, образует здание, легким шпилем убегающее в бесконечное небо, где дышат бессмертные звезды. Уитман видит душу за всеми явлениями; за светлыми и темными тканями жизни он видит Единое Целое. Религия Уитмана – космический энтузиазм, тот неистощимый мировой восторг, которому не скучно, и не трудно, и не утомительно создавать все новые и новые сцепленья планет, и каждый миг благословлять свет, и каждый миг благословлять рождающую тьму, исполненную тайн, и в каждом новом цветке ежеминутно торжествовать первое утро Мироздания.

Если мы бросим общий взгляд на поэтические лики двух сладкогласных гениев мечты, Шелли и Эдгара По, мы увидим, что в жизнерадостном творчестве Шелли есть то же магнетическое «что-то», что пленяет нас в мрачном поэте Ворона, Морэллы и Лигейи. Они оба представляются нам не людьми, а демонами, в глазах которых горит не здешний странный свет. В глазах Эдгара По этот свет – фосфорический, подобный сияньям, пляшущим над болотами и над тревожными волнами ночного Океана. В глазах Шелли этот свет – сиянье ослепительного полдня, пьяного от цветочных испарений, когда солнце на высшей своей точке – или чаще нежный влажный бледный свет луны, под который далеким очерком встают окованные вечными снегами горные вершины и безбрежной круговой равниной лежит спокойный Океан, говорящий своим безмолвием о стройной Вечности.

Лик Уольта Уитмана – лик не духа, не демона, а светлое лицо могучего жителя земли, по-земному влюбленного в землю, это лик исполина, который, как в мяч, может играть обломками утесов и может нагромоздить эти мощные камни один на другой, так, что сложатся башни и вырастут города, и улицы этих могучих городов будут лабиринтами, и с высоты этих безмерных этажей из бесчисленных окон будут глядеть в содружественном множестве лица свободных и мыслящих людей, примирившихся с Землей, и в глазах этих новых свободных людей, связанных узами единой духовной жизни, будет гореть тот же свет, что светится в глубоких глазах вот этого упорного и радостно-свежего гиганта, напоминающего сказочное дерево Игдразиль, чьи ветви охватывают мир, и чьи корни в подземном царстве, и чья зеленая вершина в бесконечном Небе.

Поэзия Борьбы

Человека пою Наших Дней.

Мы живем в смутное разорванное время – разорванное как туча, которая протянулась от конца до конца Неба, и выбрасывает из себя молнии. Гроза – преобразительница. Все предметы изменены тогда в своих очертаньях и красках. То, что казалось малым, странно выступает и беспокоит глаз. То, что казалось и было огромным, скрылось затянутое темным саваном, а, быть может, и вовсе сожженное пламенем. Краски – другие. Вместо спокойной и тихой лазури, серые, темные, медные, рдяные, алые, красные сказки цветов. Лица темнее – и мгновенно ярче. Лица другие в грозу. Звуки доходят до своей полярности. Громкие голоса превращаются в шепоты, призрачные шопоты меркнут, тонут в Молчании. А из Безмолвия, в котором не было намека на звук, обрушиваются бешеные громы. И слева, вон там, на обширной равнине, уж засветились живые поляны, под Солнцем, под разорвавшимися ожерельями дождя. А справа, где мрачной громадой чернел, враждебный быстрому стремленью, старый бор, зажглись исполинские факелы, смертный праздник упорных стволов, до которых коснулся поцелуй молнии.

Из Жизни – Смерть, из Смерти – Жизнь. И вращается мировое колесо, меняя понятие о верхе и низе, и раздробляя отжившее старое во имя вперед устремленного нового, чтоб снова свежей сделалась Земля, и чтоб могильное «Стук-стук» костлявой руки Привиденья превратилось в веселый зов Молодости, громко стукнувшей о дверь – и вот отворяющей дверь, на волю, на Солнце, на воздух.