Константин Бальмонт - Том 6. Статьи, очерки, путевые заметки
Уольт Уитман, напротив, является хаотически юной необузданной и недисциплинированной душой, для которой все вновь, для которой Мироздание началось только сегодня, убедительно только сегодня, заманчиво, ценно, при всех своих спутанностях, только сегодня. Он любит всех, он любит все. Его впечатлительность неразборчива и прожорлива, как допотопный левиафан. Но, как допотопное и грузное чудовище, он переносит нас к утру Мироздания и дает нам ощущенье огромных творческих пространств земли и воды.
Уольт Уитман воспевает личность, берущую все из прошлого, что было в нем сильного, но лишь затем, чтоб сделать свой день единственным по силе новизны. Кто действительно живет в своей жизни, тот не может не ощущать, что до него как будто и не было жизни, были лишь приближения.
Я говорю, что никто еще не был наполовину достаточно благоговейным,Наполовину никто не молился достаточно, не обожал,Думать не начал никто, как божественен он и как верно грядущее.
Уольт Уитман чувствует себя певцом сильной личности и своего ненасытно стремящегося народа, исполненного ощущений свободы, – своей молодой страны, хаотически рвущейся к массовым созданиям новых форм жизни. Чувствуя себя новым, он отбрасывает старое, и прежде всего, будучи поэтом, он отбрасывает старую форму стихов.
Прочь эти старые сказки!Прочь эти повести, замысли, драмы дворов чужестранных,Прочь эта сахарность рифм в любовных стихах,С интригами, с праздною сетью любовей.
Для юной кряжистой натуры, жаждущей нового творчества и любящей стук топора в лесах, где еще не ступала нога человека, заманчивость жизни не в тех очаровательностях, которые влекут усталые души в голубые и нежно-палевые салоны с утонченной мебелью и с бледными картинами, полными смягченных тонов.
Уольт Уитман воспевает простое сильное «я» молодой расы.
Одного воспеваю я, личность простую, отдельную,Но слово мое – для Народа, мой лозунг – для Всех.О теле живущем пою, с головы и до ног.Не только лицо и мозгДостойны, сказала мне Муза,Она мне сказала, что много достойнее Форма в своем завершенье.И Женщину я наравне воспеваю с Мужчиной.О Жизни безмерной в биенье, во власти и страсти,Веселой, для вольных деянийПо законам божественным созданной,Я пою.Человека пою Наших Дней.
Человек божественен, говорит Уольт Уитман; если он не видит божественности в себе и в своих собратьях, он не найдет ее нигде в мире. В стихотворении «К в а м» он говорит:
Я оставлю всех и приду и создам я гимн о вас:Никто вас не понял, но я понимаю вас;Никто справедлив с вами не был – вы сами с собой справедливыми не были;Вас находил несовершенным каждый;Несовершенства в вас не нашел только я.Всякий хотел подчинять вас; один только я никогдаНе соглашусь подчинять вас.Не помещаю над вами лишь я господина и собственника,Лучшего, Бога, того, что за гранью живущего внутренно в вас.Живописцы писали роями кишащие группыИ фигуру центральную всех;И вокруг головы центральной фигуры ореол златоцветного света.Но я пишу мириады голов,Ни одной головы без ее ореола лучей златоцветного света;От моей он стремится руки и из мозга всех женщин, любого мужчиныИстекает сияньем всегда.
Так, любя современного нового человека, освобожденного от рабских пут, Уольт Уитман создает один за другим гимны душе и телу. Он не разрывает брата с сестрой, он всегда чувствует пленительную беспрерывность мистического брака материи с духом, вещества с душой. Я затрудняюсь процитировать какой-либо из самых его существенных, поразительно смелых гимнов человеческому телу, где он воспевает каждую часть нашего тела, в каждой части видит красоту и воспевает каждый момент человеческой страсти. Но я приведу превосходное его стихотворение Ласка орлов, где поэзию влюбленной телесности он переносит в воздушную область ветров и летящих крыльев, дает нам видеть, как прекрасны птицы в воздухе.
Идя вдоль реки (это утром мой отдых, прогулка),Я в воздухе, там, ближе к небу, заглушенный услышал звук.Внезапная ласка орлов, любовная схватка в пространстве;Сплетение вместе высоко, высоко, сомкнутые сжатые когти,Вращение, бешенство, ярость живого вверху колеса,Четыре могучих крыла, два клюва, сцепление массы,Верченье, круженье комка, разрывы его и увертки,Прямое падение вниз, покуда, застыв над рекою,Два вместе не стали одно в блаженном мгновенье затишья –Вот в воздухе медлят они в недвижном еще равновесье, –Разлука, и втянуты когти, и вот они медленно, сноваНа крепких и верных крылах, вкось, в разном отдельном полетеЛетят, он своею дорогой, своею дорогой она.
В любви к телу Уитман не останавливается на одном только строе явлений. Он слишком художник, чтоб любить только женское тело. Истинно видящий глаз видит все. Красота мужчины пленяет этого поэта не менее, чем красота женщины. Он касается тонких, страшно тонких струн нашей души, идущей в известные мгновенья созерцательности слишком далеко, по дорогам, уводящим к необычному, к невыработанному, к неосуществленному. У людей Эпохи Возрождения это чувство имеет более утонченный и быть может более извращенный характер, чем у современного американского поэта. В созданиях Микель Анджело тела женщин отличаются не столько женственной, сколько мужественной красотой, дают нам типы женщин с какой-то другой планеты, куда не чувствует тяготения никто из ощущающих истинное очарование женственности. В гениальных рисунках Леонардо да Винчи мы видим упорно повторяющийся лик юного андрогина, тоже существо не нашей планеты, более влекущее, но говорящее о том мире чувствований, где все окутано змеиною зыбкостью, исполнено неверных очертаний, намеков на что-то орхидейное, тепличное, душистое и удушливое. В знаменитом стихотворении Уитмана Мой образ Земля нас волнует и страшит подобная же змеиная уклончивость и недоговоренность, но в то же время мы чувствуем нечто первобытно-сильное, понятное в силу своей рельефности, допустимое в силу своей могучести.
Нужно сказать также, что в этой области Уитман почти исключает элемент чувственности. То, что ему настойчиво снится, это поэзия товарищества, поэзия как бы некоторой идеальной Запорожской Сечи, дружины, где все други, в смысле красоты чувства и личности.
Мне снилось во сне, что я вижу неведомый город,Непобедимый, хотя б на него и напали все царства земли,Снился мне новый город Друзей,Самым высоким там – качество было могучей любви,Выше – ничто, и за ней все идет остальное,Зрима была она ясно мгновение каждое,В действиях жителей этого города,В их взорах, во всех их словах.
Но во всяком случае, до Уитмана не было такого смелого, такого беззаветного и такого всеобъемлющего певца человеческого тела.
Уольт Уитман – певец и человеческой души, и человеческого тела, этого естественного нашего храма, который мы оскверняем своим непризнанием, уродуем, не видя его божественности. Мы принижаем наши ощущения, усматривая косым оком грех и низменность там, где есть только утро страсти, гармония возрождающего гения, блаженство забытья, от которого бледнеют лица до превращения их в лики неземные и расширяются зрачки, как растут, расширяясь, звезды от прозрачности чистого воздуха в пределах пламенного Юга.
Что-то в лучшем смысле библейское и что-то одновременно утонченное, дошедшее до нас из дней грядущих, слышится в таком телесном гимне Уитмана:
Как Адам ранним утром,Выхожу из ночной я беседки, освеженный сном,Глядите, как я прохожу, услышьте мой голос, приблизьтесь,Прикоснитесь ко мне, прикоснитесь ладонью рукиДо тела, пока прохожу я,Не бойтесь, не страшноТело мое!
Человек есть мера Вселенной. Великие слова, которые должно выжечь сознанием в своей душе. Начертать на пергаменте мысли эти острые письмена. Занести их красками нежными на волнующихся тканях переменчивой мечты.
Что особенно пленяет в Уольте Уитмане, как человеке и поэте, это великая сложность простоты, очарованье и простота истинно сложного природного явленья. Зерно, из которого пробивается росток, и росток вырастает в стебель, стебель превращается в ствол, покрытый боковыми побегами, и ствол утолщается, круг вырастает за кругом, и пышная листва шумит и шелестит, и зеленеет, и на ветках, одетые рукою Весны, дышат цветы, и в лиственной чаще поют смелым голосом птицы, а выше, там выше, что это, небо, облака, безбрежность жизни, безграничность красоты.
