Константин Бальмонт - Том 6. Статьи, очерки, путевые заметки
Певец личности и жизни
(Уольт Уитман)Мне всегда казалось интересным, что на известной ступени сознания, на известном уровне чувствования совсем различные души или души, лишь схожие отдаленно, могут выражаться вполне тождественно. Есть незримые острова, которые на каждого глянут одними и теми же очертаниями, если человек пройдет известные пути.
«Без покрова печали мне никогда не являлось божественное в жизни», – говорит мало у нас известный, но замечательный немецкий поэт Николай Ленау, автор превосходного Фауста. «Красота какого бы то ни было рода, в высшем ее развитии, неизменно возбуждает впечатлительную душу до слез», – говорит Эдгар По. «Melancholy, – добавляет он, – печаль есть таким образом наиболее законное из всех поэтических настроений».
Если бы я стал отыскивать формулы красоты в словах других больших и великих поэтов, как старых, так и новых, я мог бы привести целый ряд определений, совпадающих с формулой Ленау и Эдгара По, с формулой, устанавливающей тесную неразрывную связь между красотой и печалью. Но не беря простые словесные определения, а обращаясь к миру незабвенных поэтических образов, созданных изысканными душами поэтов, не видим ли мы, на самом деле, неуклонное стремление творческой фантазии связывать лучшие свои достижения с ощущением душевной боли? Почему мы любим Библию, Эсхила, Софокла, почему нам дороги Шекспир и Данте, Гете и Байрон, Лев Толстой и Достоевский? Вспомните. Мы любим их за красивую боль, которую они нам причинили и продолжают причинять. Проклинающий небо Иов, с исполинской пронзенной душой, вопиющий о неправедностях мира; окровавленный Апостол человечества, Прометей, прикованный к скале; мучительный Эдип, ослепленный за чрезмерную свою зоркость; царственный Макбет и сомнамбула леди Макбет, два ночные призрака, окруженные дьявольским ореолом из красных цветов; тоскующий Гамлет и утопленница Офелия; трагические лики Антония, Лира, Корделии, Клеопатры, Дездемоны; сраженные одним ударом, Паоло и Франческа, в урагане, вращающем призраки преступной любви; Грэтхен на тюремном полу, девушка, заплатившая за любовь плахой; таинственный Манфред с душою, исполненной мировых воплей; чарующая Анна Каренина, бросившая свое любившее тело под поезд; полубезумные, страшные, своей болью влекущие, своей уродливостью манящие и завлекающие облики Карамазовых и Раскольникова, Рогожина и Свидригайлова, и Грушеньки и Насти, этих женщин с кошачьей, с пантерной душой; все боль и боль, нагроможденье боли, преступность, меланхолия, мрак, темный покров печали, усеянный светлыми пятнами, черный ночной небосвод, красивый своими провалами, пьянящий страшной бездонностью своих междузвездных пространств.
Великие поэты, стремясь к созданию красоты и желая чарами поэзии подчинить себе души людей, обращаются к области печали как к области наиболее им надлежащей и доставляющей им наиболее верные средства достигать художественной победы, создавать гипнотизирующие чары.
И потому в огромном большинстве поэты являются певцами боли, утраты и смерти, а не певцами жизни, утра и достиженья. О, насколько легче вращаться в области печали! Чтобы выражать ее, у нас есть скрипки и флейты, инструменты нежные, как мягкие тона зимней лунной ночи и летнего рассвета в лесу. Чтоб выражать ощущенье достижения, чтобы мог раздаться утвердительный голос жизни и жизнерадостной личности, у нас нет почти ничего, кроме труб, и боевого рога, и волны барабанного боя. Но если трудность достижения усиливает ценность достигнутого, мы вдвойне, вдесятерне должны ценить тех поэтов, которые сумели дать нам образцовые создания, отмеченные не печатью красивой печали, а нежным румянцем молодого лица, которому хочется жизни и жизни. Великие творцы-поэты срываются и падают, когда задаются желаньем создать красоту не в печальных покровах, а в веселой одежде. Типичный поэт радости и жизни, Вильям Вордсворт, в девяти десятых своего творчества просто нестерпим и пошл. Гете скучен в своих идиллиях. Добродетельные заключения многих драм Шекспира могут вызвать в нас чувство негодования. Данте бесцветен в доброй части своего Рая. Два положительные типа Достоевского, Алеша и Соня, потому нас и влекут, что первый утончен до ненормальности, а вторая ненормальна до утонченности. Сам великий Толстой, которому в мировом состязании гениев судьба присудила львиную долю добычи, впадает в плоскость, когда замышляет быть художником радостной жизненности.
И потому, говорю я, вдвойне мы должны ценить великих певцов жизни. Из них мне кажутся главными, и не только главными, но и единственно великими, английский утонченный Ариэль, Шелли, и могучий, как грубое узлистое дерево, как старый вяз, бард свободной Америки, Уольт Уитман.
Русская публика приблизительно знает, что такое Шелли, но в подавляющем большинстве она не только не знакома с поэзией и жизнью Уольта Уитмана, а даже не знает его имени. Внешним образом это обстоятельство может быть в значительной степени объяснено тем, что Уитман в своем творчестве совершенно порывает с общеевропейскими литературными формами и совсем не имеет тех общедоступных элементов красивости, которые легко привлекают к себе большую публику. Внутренним образом – он чересчур усложнен, отвлечен, и кроме того он слишком много ввел в свои стихи элементов чисто американских, местных. Притом же он написал, строго говоря, одну только книгу, книгу стихов, Leaves of Grass, Листья Травы, Побеги травы. Но этой своей книгой и всей своей жизнью, в которой мечта слилась с действительностью, Уитман дал образец нового человека второй половины 19-го столетия. Он слил воедино элемент литературный, политический, религиозный с элементом чисто жизненной действенности, глубокая душа соединилась здесь с красивым сильным телом, бесстрашие мысли с бесстрашием действия, все это существо справедливо взяло своим символом побеги травы, – зеленое сильное стремленье, окруженное воздухом, цепко ухватившееся за родную землю, но смело глядящее на далекое солнце.
Из американских поэтов русской публике особенно пришелся по душе Эдгар По. Но у Эдгара По глубокая утонченная аристократическая душа. Тут можно припомнить поучительную историю. В Оксфорде, в этом старинном университетском городе, в умственной столице английских созерцательных душ, при многих домах и при всех колледжах существуют прекрасные газоны с поразительно нежной зеленью. В одном из таких скверов некая американская леди спросила садовника, каким образом лужайка может быть доведена до такого удивительного совершенства, до такой безукоризненной изумрудности газона. Ответ был следующий: «Если вы будете укатывать ее и орошать правильно в течение приблизительно трех столетий, вы получите совершенно такие же результаты». Эдгар По, хотя и американец, был истинным джентльменом из Оксфорда, с его чудными библиотеками, с его седыми колледжами, с его перезвонами башен, и с роскошными парками, где каждый день в строго определенном порядке раскрываются новые цветы, и с печальными тенистыми аллеями из тысячелетних деревьев.
Уольт Уитман, напротив, является хаотически юной необузданной и недисциплинированной душой, для которой все вновь, для которой Мироздание началось только сегодня, убедительно только сегодня, заманчиво, ценно, при всех своих спутанностях, только сегодня. Он любит всех, он любит все. Его впечатлительность неразборчива и прожорлива, как допотопный левиафан. Но, как допотопное и грузное чудовище, он переносит нас к утру Мироздания и дает нам ощущенье огромных творческих пространств земли и воды.
Уольт Уитман воспевает личность, берущую все из прошлого, что было в нем сильного, но лишь затем, чтоб сделать свой день единственным по силе новизны. Кто действительно живет в своей жизни, тот не может не ощущать, что до него как будто и не было жизни, были лишь приближения.
Я говорю, что никто еще не был наполовину достаточно благоговейным,Наполовину никто не молился достаточно, не обожал,Думать не начал никто, как божественен он и как верно грядущее.
Уольт Уитман чувствует себя певцом сильной личности и своего ненасытно стремящегося народа, исполненного ощущений свободы, – своей молодой страны, хаотически рвущейся к массовым созданиям новых форм жизни. Чувствуя себя новым, он отбрасывает старое, и прежде всего, будучи поэтом, он отбрасывает старую форму стихов.
Прочь эти старые сказки!Прочь эти повести, замысли, драмы дворов чужестранных,Прочь эта сахарность рифм в любовных стихах,С интригами, с праздною сетью любовей.
Для юной кряжистой натуры, жаждущей нового творчества и любящей стук топора в лесах, где еще не ступала нога человека, заманчивость жизни не в тех очаровательностях, которые влекут усталые души в голубые и нежно-палевые салоны с утонченной мебелью и с бледными картинами, полными смягченных тонов.
