Ночь, сон, смерть и звезды - Джойс Кэрол Оутс
Сначала он пошел к своей машине, но потом вернулся, найдя на дорожке ее перчатку. Он сфотографировал ее украдкой. Его слабость, привычка тайно делать что-то незаконное, табуированное. Быть «честным» и «открытым» – не его стезя.
А думал он о ней еще до получения ее письма. Не хотелось думать, что он в нее тогда влюбился, в считаные мгновения на кладбище.
Влюбился! Джессалин подумала, что она ослышалась. От неожиданности и смущения она расхохоталась.
А что тут смешного? Хьюго Мартинес гневно уставился на нее: он желал знать.
Ничего, поспешила она ответить. Ничего смешного. Серьезное заявление… если он это всерьез.
Я всегда говорю всерьез, заметил он, насупившись.
– Значит, я просто не поняла.
Он хмыкнул и спросил:
– У вас есть штопор, дорогая? Я открою бутылку.
– Спасибо, не надо! Обычно я не пью.
– Разве это обычный повод? – поинтересовался он.
Добрый взгляд, но несколько озадаченный. Вопрошающий. Некогда красивое лицо скукожилось, как изношенная старая кожа, на лбу запятые морщин, элегантный длинный нос с расширенными ноздрями похож на миниатюрный рожок.
Усы отвлекают. Слишком большие, слишком висячие. Серебристо-серые жесткие волоски отличаются от более мягких и тонких серебристо-медных волос на голове.
Она улыбнулась, заметив, как усы шевелятся от его дыхания. Зачем ему на лице эти излишества?
В детстве Джессалин, как и все девочки, содрогалась при одной мысли о мужских усах. Как можно целовать это?
Конечно, никто не целует именно в усы. Но они же совсем рядом.
– Чему вы улыбаетесь? – спросил ее Хьюго Мартинес.
Оказывается, она улыбалась? На мгновение у нее закружилась голова и пропало ощущение реальности.
– Вы кажетесь счастливой, Джезлин. Совсем не такой, какой я вас помню. El tiempo cura todas las heridas[25].
Джессалин прыснула в растерянности, как будто гость не успокоил ее этой фразой, произнесенной любезным глубоким баритоном, а изрыгнул проклятие.
Она не знала, что на это сказать. Ответ застрял в горле.
Она поняла, о чем идет речь. Совершенно не владея испанским, она тем не менее поняла смысл фразы.
– В языке сохраняются банальности, – продолжил он вкрадчиво. (Заметил ее растерянность? Неужели она так явно выдала свои эмоции?) – Мы довольно рано, дорогая, начинаем понимать, что главные истины всегда банальны.
Джессалин в ответ пробормотала «да», не имея ни малейшего представления, о чем идет речь.
Она опрометчиво залезла в лодку к усатому незнакомцу. Весла ей не дали. Править будет он, называя ее дорогая.
Хьюго Мартинес чем-то напоминал пирата. Ухарски сдвинутая набекрень широкополая соломенная шляпа, которую он из вежливости снял, войдя в дом; расстегнутая нараспашку рубаха, обнажающая густую седую поросль на груди; плечевой размах этакого самца. Кстати, рубаха из тонкого мягкого материала вроде египетского льна, с потертыми манжетами, а длинные волосы свободно рассыпаются поверх воротника.
Мятые брюки тоже из тонкого материала.
На ногах разношенные кожаные сандалии ручной работы. Джессалин покоробило: ногти больших пальцев похожи на желтые когти.
А под ногтями черная запекшаяся кровь. Такими же были пальцы ног у подростка Тома от туристических ботинок.
– Почему вы плачете, Джезлин? – Хьюго Мартинес смотрел на нее испуганно. – Пожалуйста, не надо.
Они сидели по разные стороны кухонного стола.
Со сбившимся дыханием, словно одолели крутой подъем, а по дороге подбадривали друг друга: «Скорей! Скорей!»
В центре стола Джессалин поставила хрустальную вазу с каллами.
Их красота завораживала. Сладкий запах, острый как лезвие, пронзал мозг, пока усач озадаченно ее разглядывал.
Серые, ближе к темно-серым, радужки. Красные капилляры, зрачки с едва заметной желтизной – то ли недавно чем-то переболел, то ли просто не выспался.
Она испытывала легкое головокружение от близости мужчины.
Казалось, стул, на котором она сидит, на краю бездны. Она боялась опустить глаза – вдруг нет никакого пола.
Испытывая одновременно удовольствие и дрожь, она достала из буфета бокалы для вина, безукоризненно чистые, вымытые ею вручную.
Гордость вдовы по поводу чистоты и порядка в пустом доме – вот оно, тщеславие, невинное и по-своему жалкое.
С готовностью и церемонно усач разлил вино по бокалам. Что они отмечают? Его рука слегка дрожала.
Идеальный момент. Таким он представлялся Хьюго Мартинесу, и таким он был в действительности. А Джессалин будет всю жизнь вспоминать каждый миг этого вечера с отчетливостью фотоувеличителя – так явственно все видит хирург, извлекая пинцетиком мельчайшие осколки стекла из кожи больного.
Особое вино, сказал Хьюго, не дорогое, не показное, но очень хорошее, его любимое, португальское, из долины Дуро.
Джессалин выставила на стол кусок итальянского сыра с твердой сухой коркой, тарелку ржаных крекеров, которые так любил Уайти, маленькую пиалу с оливками (не должны были заплесневеть в холодильнике) и большую пиалу с черным виноградом (без косточек), чей срок хранения малость истек.
Ах да, и еще коробку с «органическим» хумусом, которую принес Вирджил несколько недель назад.
Пряча в усы улыбку, Хьюго приступил к трапезе. Уж не надо мной ли он посмеивается? – подумала Джессалин.
И вдруг – о ужас! – поняла, что забыла положить салфетки. За всю ее сознательную жизнь первый такой случай!
Хьюго Мартинес незаметно вытащил из кармана носовой платок, чтобы вытереть пальцы. И несмотря на страшный шок, мозг хозяйки зафиксировал: платок настоящий, а не одноразовый бумажный.
Она с опозданием бросилась к буфету и достала из выдвижного ящичка две очень красивые сиреневые хлопчатобумажные салфетки – одну для гостя, другую для себя.
– Простите! Не знаю, о чем я думала…
Гость галантно не заметил ее застенчивости, как не заметил бы, явись она в замешательстве перед ним голой.
Его манеры безупречны. Притом что он ест пальцами и сырные крошки застревают в серебристых усах.
– В следующий раз, – сказал он, – я приглашу вас в ресторан с настоящими блюдами.
С настоящими блюдами. Это как прикажете понимать?
Джессалин рассмеялась. Голова кружилась, все казалось нереальным.
Она отважно подняла бокал. Понимала, что Хьюго обидится, если она не попробует его любимое португальское. Мужчины – они такие.
Но на то, чтобы сделать полноценный глоток, ее не хватило. Лишь прикоснулась губами к темной жидкости, от которой как будто шло свечение и тепло.
Она подумала: Мне нельзя напиваться. Это было бы ужасной ошибкой.
Давным-давно, в прошлой жизни, вино действовало на нее очень сильно: веки закрывались, внизу живота просыпалось желание, речь путалась, вырывался непристойный смех.
…ужасной ошибкой.
Она разглядывала гостя. Лисий нос, висящие усы, пожелтевшие зубы. Лопнувшие капилляры в глазных белках. Неровное дыхание.
Завораживает. Не в силах оторваться.
(Художник. Уайти отозвался бы презрительным смешком! А Беверли с отвращением помотала бы головой.)
(Но где сейчас Уайти? Прячется наверху?)
Она с ужасом ждала, что он ее спросит про Уайти.
Она молча покачает головой. Мне нечего сказать.
Но Хьюго спросил ее о другом:
– Вы одна живете в таком огромном доме?
Вопрос прилетел из ниоткуда, как летучая мышь.
Увильнуть невозможно. Она отчаянно заморгала. Что это, обвинение? Или просто любопытство?
– Не
