Молот Тора - Юрий Павлович Вяземский
Глядя в прозрачные Митины глаза, Саша восхищенно ответил:
– Я только вас вижу, достопочтенный сеньор странствующий рыцарь! И зовут меня тоже Александр, как вашего преданного оруженосца!
Митя закашлялся.
Когда он откашлялся, Ведущий со смущенным выражением на лице произнес:
– Ради бога, простите профессионального циника. Но меня интересует тот же вопрос, что и вашего батюшку. Вас все-таки выгнали из иняза?
Митя ему просто и почти радостно отвечал:
– Собирались выгнать. По французскому мне «двойку» хотели поставить. А на второй язык, немецкий, я вообще не ходил целый семестр… Должны были выгнать. Но я сам забрал документы.
– И в армию вас, конечно, не забрали? – поинтересовался Трулль.
– Бог миловал.
– Тут опять-таки батюшка посодействовал? – Саша деликатно улыбнулся.
Дмитрий Аркадьевич пожал плечами:
– Я ведь вам рассказывал. У меня ведь с детства была каталепсия. Она, правда, почти совсем прошла. Но в военкомате мне написали – «симптомы двигательного расстройства».
– Ну, ясное дело. – кивнул Телеведущий.
– И, представьте себе, – весело улыбнулся Митя, – как только я ушел из иняза, я тут же принялся за французский. Я словно извинялся перед этим замечательным языком.
– Живо себе представил… И как звали учительницу?
– У меня был учитель, а не учительница. Звали его Анри-Рене-Альбер-Ги де Мопассан. На улице Веснина я закупил чуть ли не полное собрание его сочинений на французском языке – такие изящные книжечки в бумажном переплете, из серии «Livre de poche». Я в них ежедневно радостно погружался, следуя своему методу. Суть в том, что, изучая язык, надо себя как бы перевести, перенести в этот язык, в его излюбленные выражения, в его особое восприятие мира. Чтобы не из ведра лил дождь, а «дождило кошки и собаки», как выразится англичанин. Станиславский называл это «я в предлагаемых обстоятельствах». Я у него свой метод позаимствовал.
– И нигде не работали?
– Вы считаете, что изучить всего Мопассана, – это, по-вашему, не работа? Я только в «Милого друга» и в несколько рассказов не заглядывал, потому что мы их до тошноты зубрили в инязе.
– Конечно, большая работа… Вас родители содержали?
– Мама несколько месяцев, после того как я ушел из иняза, со мной не разговаривала. А отец мне давал переводить на английский свои и чужие статьи. За них я получал гонорары. Меня также привлекали переводчиком-сопровождающим по линии Академии наук. С разными иностранцами я ездил по стране. За это тоже немного платили… И на международных конгрессах я стал подрабатывать. Английский и испанский у меня были в свободном владении. Плюс беглый французский. Необходимую профессиональную лексику я в те годы впитывал в себя, как губка. Меня уже тогда стали ценить и приглашать на высоком научном уровне.
– Так длилось года два, – продолжал Митя. – Затем отец вдруг приносит мне какой-то литературный текст на английском и говорит: «Переведи на русский. Но чтобы было художественно». Я перевел за полдня и забыл. Через месяц отец вернулся – кажется из Америки – и мне объявляет: «Пока я ездил, тебя, говорят, приняли в Литературный институт». – «Это еще зачем?» – спрашиваю. А отец: мне: «В нашей замечательной стране надо где-то служить. И, чтобы тебе устроиться на приличную работу, нужен диплом о высшем образовании. Литинститут, конечно, заведение несерьезное. Но там тоже выдают дипломы».
– Без экзаменов приняли? – поинтересовался Трулль.
– С экзаменами. Если их можно так назвать. – Митя смущенно улыбнулся.
– Мощный человек, ваш родитель, – задумчиво произнес Александр.
– Он в науке был мощным, – уточнил Дмитрий Аркадьевич. – Его научную теорию теперь изучают в ведущих университетах. Но я не думаю, чтобы он за меня специально просил. Наверно, кто-то из его друзей, которым он обо мне обмолвился, решил мне помочь…
– И какой новый язык вы стали учить в Литинституте?
– Дело не в том, какие языки я там изучал, – будто укоризненно возразил Сокольцев. – Главное, что в Литинституте я увлекся Платоном… Вы, конечно, читали его диалог «Государство»?
– Конечно! – объявил Саша и тут же поправился: – То есть нет, не читал, если честно.
– В этом диалоге, – стал объяснять Митя, – Платон устами Сократа излагает свой знаменитый миф о пещере. Представь себе, говорит он, что люди будто находятся в подземном жилище наподобие пещеры. Они сидят лицом к стене. У них от рождения на ногах и на шее оковы, и они не могут от этой стены отвернуться. А за спиной у них – свет от огня, который горит в вышине. Между огнем и узниками наверху проходит дорога. По этой дороге идут люди. Они несут различные предметы и между собой разговаривают. А узники в пещере видят лишь тени от этих предметов.
– Проникнувшись этим символом, – продолжал Сокольцев, – и ознакомившись с другими платоновскими диалогами – например, с «Федром» и «Меноном», – я наконец получил ответы на те вопросы, которые меня с детства интересовали. Я понял, что все мы – узники, заточенные в материальную пещеру. Это наше тело, если хотите. Мы сидим, уткнувшись лицом в стену, спиной к истинному миру, и не можем повернуться к нему, потому что не только тела, но и души у нас скованы. Мы видим только призрачные тени этого настоящего мира и постепенно убеждаем себя в том, что эти тени и есть мир действительно существующий. Мы также глухи к тем голосам, которые звучат на верхней дороге.
Митя замолчал, и Саша произнес:
– Странную картину вы нарисовали.
Митя с удивлением посмотрел на Ведущего.
– Любопытно. Вы говорите, что не читали этого диалога. А сами почти дословно повторили слова Главкона, которому Сократ рассказывает о пещере. Тот говорит: «Странный ты рисуешь образ и странных узников!»
– Вау! Я, оказывается, тоже догадливый! – воскликнул Саша.
– На самом деле ничего странного нет, – стал возражать Сокольцев. – Отец мне рассказал, что некоторые современные ученые называют наше сознание сном, в котором мы создаем субъективный опыт реальности. Так что все мы находимся в своего рода платоновской пещере, и эта пещера – наш мозг. Теория Карла Прибрама и Дэвида Бома объясняет, почему человек часто вспоминает то, что он никак помнить не должен. Американский психиатр Ян Стивенсон изучил несколько тысяч случаев, когда у людей просыпалась память о какой-то другой, чужой жизни. Как тут не вспомнить тех платоновских людей, которые идут верхней дорогой и видят и слышат то,
