Пирамида предков - Ильза Тильш
За мельницей был сад, обнесенный каменной стеной, а рядом тянулись луга, на которых женщины и девушки раскладывали белье, чтобы его отбелить, и сбрызгивали его водой из Мюльграбена. Над садом порхали пестрые мотыльки.
От Мюльбаха, говорит отец, ответвляется маленький ручеек, огибает всю деревню и снова сливается с Мюльбахом ниже по течению.
Отец точно сохранил в памяти картину деревни, в которой жили его дед и бабка. Он обозначает контур этого маленького ручейка, проводит дугу от Мюльбаха, вокруг мельницы и снова в Мюльбах. Здесь была небольшая осиновая рощица, говорит он, жители деревни называли ее Шкарпи. Он карандашом отмечает то место, где была эта рощица.
Пространство между Мархом и полукруглой линией, которая обозначает Мюльбах, он слегка заштриховывает карандашом и говорит: это Мархские луга. Голос у него начинает дрожать. Мархские луга простирались к востоку до берега Марха, а за рекой возвышались лесистые вершины гор. Узкая протоптанная тропинка вела между благоухающих трав и цветов к реке. Там я часто рыбачил и жарил на костре пойманную рыбу.
Через Мархские луга отец проводит тонкую черту, железнодорожную ветку, которая ведет от Бемиш-Трюбау к Ольмютцу. Иногда мы с моим двоюродным братом подкладывали на рельсы мелкие монеты в один-два геллера.
Затем отец обозначает на плане главную улицу, рисует прямоугольники с обеих сторон и пишет: тетя Цецилия, школа, молочная ферма, тетя Анна Пешек. Наконец он рисует еще один прямоугольник на берегу маленького ручейка, наискось от мельницы, заштриховывает его карандашом и пишет дрожащей рукой: дол моего деда.
Я раскладываю на светлой поверхности моего стола тридцать фотографий, тасую их так и эдак — передо мной деревня Шмоле со всеми важными для воспоминаний улицами и переулками, мосточками и деревьями. Церковная башня с остроконечным шпилем, каменная колонна Девы Марии, которую закрывает буйная зелень, и сама Мария с венком из звезд над головой. Я вхожу в деревню сквозь лупу и очки, вхожу в мир прошлого. Я стою на площади, окруженной липами, слышу, как ветер шелестит листвой, чувствую ветер кожей; прохожу мимо конюшни, через ворота заглядываю во двор, вижу побеленные арки, своды и коридоры из листвы, в сумерках на стене висят хомуты и упряжь, я вижу лошадей, стоящих за стенами конюшни, слышу, как они фыркают, как гремят цепи, вдыхаю теплый запах лошадей, запах конюшни, треплю их за гривы, прижимаюсь щекой к лошадиному брюху, с трудом отрываюсь от них, иду дальше по пыльной улице. Я прохожу сначала мимо немецкой, потом мимо чешской школы; вот хорошенькая дочка учителя-чеха играет на пианино музыку Сметаны; иду мимо мясной лавки — там тетя Анна Пешек рубит мясо для своих покупателей, мимо нашего сельского магазина — а там за прилавком стоит моя двоюродная бабка Цецилия, говоря вперемежку то «мука», то «Mehl»; то «хлеб», то «Brot». Со si prejete, пани Хартманова, говорит она одной покупательнице, что «вы хотели, фрау Свобода, говорит она другой, наливает керосин в канистру, насыпает сахар из мешка, вынимает деревянными щипцами из бочек кислую капусту и соленые огурцы, жестяным совком черпает малиновые леденцы из толстопузой банки. В углу стоит застекленная витрина с табачным товаром, тетя Цецилия по желанию покупателей вынимает из картонок сигары и сигареты и отсчитывает сколько нужно. Пять сигарет Драма стоили один геллер, десять Венгерских или одна Спорт — два геллера, одна сигарета Мемфис — пять, Египетские, по шесть геллеров за штуку, покупали пореже. Мясник Пешек курит темно-коричневые ароматные Порторико, они тоже лежат у Цецилии под стеклом, толстые сигары Куба, тонкие Виргиния, ну и, конечно, всеми любимый нюхательный табак. По воскресеньям она раскладывает пачки и коробки за подвальным окном своего дома, перед воскресной обедней и после нее клиенты проходят мимо, стучат пальцем по стеклу, тогда Цецилия открывает форточку и протягивает им требуемый товар — два с «Cпорта», шесть «Драм», одну «Виргинию», — получает от них мелочь, дзенькуем, просимо, данке шён, битте зер, она желает им приятно провести воскресенье, добрый день, гутен таг. Я вижу, как Цецилия разливает водку из больших бутылей в маленькие, сужающиеся книзу рюмки. Мужчины сидят на деревянной скамейке напротив стеклянной витрины с табачными товарами, пьют желтоватое хлебное вино, прозрачную тминную водку, пьют смесь того и другого, а некоторые и ром, легкий керосиновый запах витает в помещении. Хозяйки-покупательницы терпеливо ждут, когда им отпустят — кому соль и пряности, кому катушку ниток, метр-другой бельевой резинки, сахар и одежные кнопки, фитиль для керосиновой лампы или муку, мужчины покупают кто новое, отливающее синевой полотно для косы, кто серп, кто кнутовище.
Я, Анна Ф., наблюдаю, как моя двоюродная бабка Цецилия проворно черпает что-то, подцепляет, достает из мешков, банок и бочек ловкими руками, наливает из бутылей, орудует чугунными и медными гирями, следит за стрелкой весов, сметает деньги в специальную щель, прорезанную в деревянном прилавке, и монетки со звоном и стуком падают в общую кучу мелочи, геллер за геллером, крона за кроной, и эта куча медленно, но верно растет. Сто геллеров составляют крону, сто крон — это уже стокроновая бумажка.
Вечером, когда лавка закроется, или же после обеда, если воскресенье, Цецилия разложит купюры на гладильной доске, тщательно разгладит загнутые уголки и растрепанные края теплым утюгом — железными щипцами достанет из печки кусок раскаленной стали и вложит его в полое нутро утюга, послюнявив правый указательный палец, осторожно проверит, не слишком ли он раскалился; она складывает бумажки в сто крон в маленькую стопку, а в конце месяца отнесет их в сберкассу. Я иду следом за Цецилией в сберкассу, возвращаюсь с ней домой, вхожу в жилую комнату, которая расположена рядом с лавкой, Цецилия сгоняет с кожаного дивана свою лучшую несушку, двух других кур выгоняет из-под стола, и они бегут во двор, а чтобы добраться туда, им нужно миновать просторные сени. В сенях стоит буфет, а в буфете миска с капустными пирожками, девочка Анни, которую все зовут здесь Аннерле, стоит перед открытой дверцей шкафа, называемого Ольма, Цецилия берет из миски пирожок с капустой и протягивает девочке, девочка вприпрыжку бежит через сени и выскакивает в мощенный камнями двор.
Светит солнце, двор переходит в сад, сияющий всеми красками лета, никогда прежде девочка Анни не видела такого сада, и никогда после я не видела так много астр, далий, бегоний или пеларгоний, фуксий и турецких гвоздик, подсолнухов, ноготков и львиного зева всех цветов и
