Пирамида предков - Ильза Тильш
С картиной этого сада неразрывно связан образ моей двоюродной бабки Цецилии, маленькой, полной и дружелюбной, в полосатом фартуке, с круглым лицом и оттопыренными ушами, с гладко зачесанными короткими реденькими волосами.
Я отрываюсь от созерцания этого сада, которого нет ни на одной фотографии, выхожу на улицу, она вымощена булыжником. Я подношу лупу к глазам, наклоняюсь над булыжниками. Между камнями я вижу зазоры и трещины, заполненные песком, булыжники отшлифованы железными ободами колес и лошадиными копытами; я нагибаюсь к этим камням, ощупываю кончиками пальцев их округлости, слышу, как подъезжает телега, запряженная лошадьми, слышу стук колес, цокот копыт, с детства знакомые мне звуки, знаю, что телега и лошади принадлежат моему прадеду Йозефу, что он везет рулоны узорчатого и крашеного полотна на одну из ярмарок, которые регулярно устраиваются в окрестных городах. Рядом с ним на облучке сидит его старшая дочь Анна, гордая и красивая, на плечах у нее шерстяной платок. Юбка, сшитая из полотна с синим набивным узором, доходит ей до щиколоток, на ногах у нее черные кожаные ботиночки на шнуровке, волосы заплетены в косу и уложены вокруг головы.
Я иду дальше, перехожу через мостик, слушаю, как шумит Мюльбах, мельничный ручей, вдыхаю запах древесины возле лесопилки, запах сырости, прохожу через осинник, разбираю надпись на гербе графа фон Жиротина на стене мельницы и наконец оказываюсь на площадке, усыпанной щебенкой; приземистые крестьянские дома стоят фасадами к дороге, я вижу в конце вереницы домов крышу самого высокого дома, стоящего к дороге боком, иду к нему; вот я подошла ближе, я медленно передвигаюсь через всю фотографию и наконец вынуждена переступить ее край и войти в другую картину, которая показывает этот дом во всей его огромности. Это большой, но безобразный дом, дом, в котором я бы не хотела жить. Это дом красильщика Йозефа, где он жил со своей женой Анной и четырьмя детьми.
Я смотрю сквозь лупу и очки, чувствую щебенку под ногами сквозь подошвы легких туфель. Сейчас лето, это видно по листве лип, по траве, плотно окружившей цоколь дома, по светлому небу, в котором плывут кучевые облака. Несмотря на это, мне холодно, я мерзну, что-то сильно отталкивает меня от этого дома: дом моего прадеда не нравится мне, его вид давит на меня так же, как давит вид испуганных, сбитых в кучку домочадцев Иозефа, сфотографированных в обстановке рисованной, чванливо-бюргерской роскоши. Я бы с удовольствием ушла прочь от этого дома, он совсем не сочетается с окружающими домами, более низкими, выходящими фасадами на улицу, прочь из фотографии, которую дал мне отец, но я должна воззвать к своей памяти и узнать, почему я стою здесь, в середине девятнадцатого столетия, среди тех, кто жил до меня, от кого зависело мое появление на свет, к кому восходит мое существование, без кого моя жизнь была бы немыслима. Мне приходит на ум слово минувшее. Я стою в моем собственном прошлом, подумала я и говорю себе, что если хочу дальше идти по следам тех, кто жил до меня, и больше о них узнать, то не имею права пропускать хоть кого-нибудь из них.
Нет более милого сердцу зрелища, нежели цветущее поле льна знойным летом.
То, что поздней весной падало зерном в тщательно обработанную землю, всходило нежной зеленью, потом зацветало светлой синевой и, наконец, наливалось коричневатой зрелостью, женщины с корнями вырывали из земли. Цветущие поля льна походили издалека на синие пруды.
Я вижу на полях женщин, у которых ладони исколоты льном, стерты до крови жесткими стеблями, женщин с мозолями на ладонях, с изломанными ногтями, с красными от натуги лицами, с влажными от пота волосами. Они ровными охапками кладут собранный лен на землю, а потом прислоняют пучки крест-накрест к проволоке, натянутой между кольями, а позже, когда лен высохнет, связывают его в снопы и убирают под навес. Когда скосят тщедушные стебли кукурузы, лен еще раз раскладывают на пустом поле и оставляют так до тех пор, пока стебли не приобретут от дождя, тумана и росы серебристо-серую окраску и не станут ломкими, и тогда его снова заносят в сарай и снимают со стеблей головки с семенами.
И опять за работой женщины. Они кладут вымоченный, высушенный до серости и желобленый лен поперек двух дощечек из твердого дерева. Эти дощечки установлены на массивной станине параллельно друг другу, их верхний край остро заточен, а третью дощечку с заточенным нижним краем берут правой рукой и бьют ею по льну; эта третья доска прикреплена к шарниру, и ее режущая поверхность попадает в пространство между двумя другими неподвижными дощечками. Таким образом лен треплют, твердые волокна стеблей отделяются от мягких. Женщины с мякиной в волосах, с пересохшими от пыли губами, сортируют готовые нитки по качеству, скручивают нить в мотки. Женщины гребнями снимают с нитки одревеснелые волокна, наконец из непроданного льна прядут на своих прялках пряжу и относят эту пряжу ткачам. Дети помогают наматывать пряжу на веретено.
Я вижу женщин, которые длинными дорожками растягивают на лугу полотно для отбеливания, закрепляют его колышками, смачивают водой. Полотно, предназначенное для пошива юбок, фартуков, платьев, платков — одним словом, всего, что требовало покраски, относили к красильщику. Одним из них был Йозеф, седьмой ребенок Иоганна Венцеля Второго.
Мало что известно о красильщике Йозефе. Известно только, что он в любой ситуации оставался серьезным человеком, говорят, он никогда не смеялся. Вот что рассказывают о нем: в деревне, где он осел, благодаря своему упорству и жизненной стойкости он заработал некоторое состояние, купил тот самый дом, фотография которого есть у нас, и какой-то земельный участок. Прежде чем остановиться в Шмоле, он долго странствовал. Однажды от несчастного случая погибли две его лошади, и ему стоило большого труда и усилий восполнить эту потерю. Он далеко уезжал на телеге, запряженной лошадьми, с рулонами полотна и узорной ткани и продавал свои товары на городских ярмарках; в такие поездки он любил брать с собой свою старшую дочь Анну. Однажды, когда отец был маленьким, он увидел, как его дед задушил в мешке
