Герой со станции Фридрихштрассе - Максим Лео
Он постучал в дверь видеотеки, Хартунг открыл не сразу.
— Ну что, все успокоилось? — спросил Ландман.
Хартунг зевнул — по всей видимости, уснул за прилавком, на левой щеке виднелся отпечаток скрепки.
— Мне жаль, что мои коллеги вам докучали, — продолжил Ландман, — такого я не ожидал. Если позволите, отныне я буду все координировать.
— Что вы собрались координировать?
— Ну, к примеру, интервью. Я уже подготовил список.
— Вы сказали, мне больше ничего не нужно делать и через две недели обо мне забудут!
— Да, я так думал, но интерес к вашей истории колоссальный, что, по сути, должно вам льстить: только подумайте, для вас сейчас открыты все двери…
— Мне все равно. Не вам же придется выставлять себя идиотом, а мне. Я думал, эти репортеры меня задавят.
— Поэтому мы и должны выбирать. По одному СМИ в каждой области, тогда получится сохранять эксклюзив и запрашивать гонорары.
— Гонорары?
— Да, не горы денег, конечно, но по пятьсот евро за интервью гарантирую. Одно для ежедневной газеты, одно для женского журнала, одно для радиостанции, одно для телевидения и одно для он-лайн-портала. Как вам идея?
— Ну… — замялся Хартунг. — Тогда ведь… что ж, это надо обдумать.
— Нам заранее присылают вопросы, мы вместе по ним проходимся, репетируем ответы. Вот увидите, такие интервью — всего лишь вопрос практики. И никто не упрекнет вас в непрофессионализме. Наоборот, вы будете выглядеть более обаятельным и убедительным, чем если бы вели себя уверенно.
— А если я не смогу ответить на какой-нибудь вопрос?
— Тогда скажете: «Мне не хотелось бы об этом говорить». Или: «Это слишком личное». Что больше подойдет, в зависимости от ситуации. Вас поймут.
— А вы будете на интервью? — спросил Хартунг.
— Это покажется… странным, я ведь журналист, а не пресс-секретарь.
— А если мы скажем, что я настаиваю на вашем присутствии? Потому что вы лучше ориентируетесь в документах и я не хочу ничего напутать;
Ландман задумался. Почему бы и нет. Таким образом он будет стоять у руля и сможет вмешаться, если вдруг возникнут лишние вопросы, с которыми Хартунг не справится.
— Ладно, это можно устроить. Главное — придерживаться того, что написано в статье.
— Даже того, что не совсем… ну вы понимаете?
— Вы имеете в виду незначительные искажения?
— Да, именно их.
— Не стоит мучиться угрызениями совести, господин Хартунг. Вы не лжете, вы просто недоговариваете — это большая разница. Вы сломали предохранительный болт на стрелке — факт. Сто двадцать семь граждан ГДР попали на запад — факт. Вы сидели в тюрьме Штази — факт. А все остальное — детали.
— А паук?
— Отвечайте: «Это слишком личное, мне тяжело об этом говорить». Или что-то в этом роде.
— И на этом все кончится?
— Непременно. Завтра мы подготовимся, послезавтра у нас день на все интервью. Каждый получит, что хочет. И вас оставят в покое.
Хартунг, казалось, расслабился. Он взял в холодильнике две бутылки пива, мужчины выпили. Ландман тоже почувствовал, что волнение утихает. В последние несколько дней он почти не спал, был напряжен и раздражителен. Все вокруг вертелось, приходилось незамедлительно реагировать и все время быть начеку. Этим вечером он впервые почувствовал, что контролирует ситуацию.
Все пройдет замечательно, — сказал он больше себе, чем Хартунгу. — Интервью ведь не экзамен, можете говорить о чем хотите. О жизни в ГДР, например. О том, как вы страдали.
— Ну что значит страдал. Было плохое и было хорошее, наверное, как и везде.
— Но не везде ты заперт за Стеной, за тобой следит Штази и нельзя купить джинсы.
— Это верно, — согласился Хартунг, — но о таком думаешь не каждый день. Да и привыкаешь ко многому. Порой мне кажется, что вся наша жизнь — одна большая привычка.
— Это очень интересная мысль, господин Хартунг, почти философская. Но было бы лучше, если бы на интервью вы рассказали немного о ваших страданиях. Именно этого ждут на западе, понимаете?
— Да, понимаю. Но это сложно…
— Нет, прошу, только не усложняйте. Просто, конкретно, коротко. Истории из детского сада, например. Как вам приходилось красить танки, петь русские песни и синхронно писать в горшок. Это растрогает людей, это запоминающиеся образы: маленькие невинные детки, которых муштруют, готовят к будням социализма.
Хартунг задумался о своем детсадовском времени, но не припомнил ни танков, ни походов на горшок по команде. Вспомнилось только, что иногда можно было выпить безалкогольного «Фасс-браузе» со вкусом ясменника, что на спортивные состязания он по какой-то причине нарядился ковбоем и это, разумеется, не повысило его шансы в забеге на шестьдесят метров. Он вспомнил роте грютце с ванильным соусом, штрейзелькухен прямо с противня. А главное — грудь госпожи Нучке, его воспитательницы. У нее была очень большая грудь, которая впечатлила Хартунга прежде всего потому, что его мать — когда-то единственный для него ориентир в плане груди — была сложена совершенно иначе. Он чувствовал мамину грудь, только когда сидел, прижавшись, у нее на коленях. Ощущения же от сидения на коленях у госпожи Нучке были совсем другие. Его голова будто лежала на большой теплой подушке. А еще госпожа Нучке пела с ним веселые песенки, в основном о животных, не похожих на других. Хартунгу особенно запомнилась песня о медвежонке, который не любил мед, из-за чего его все дразнили. Когда госпожа Нучке пела, ее тело вибрировало. Свитер пах стиральным порошком и сладкими духами, а на ногтях был вишневый лак. Именно так в то время Хартунг представлял себе счастье.
Однако ему каждый раз приходилось добиваться счастья заново, потому что госпожа Нучке брала к себе на колени не всех, а только самых непослушных. Хартунг быстро это понял и, когда группа начинала петь, дергал девочек за волосы или бил мальчиков кулаком в живот. Если это не помогало, он горланил что было мочи «Зайчик в норке», пока остальные не смолкнут и раздраженная госпожа Нучке наконец не посадит его к себе на колени. В детском саду Хартунг считался агрессивным и жестоким, многие родители опасались за своих детей.
