Прощание с родителями - Петер Вайсс

было главным в моих необузданных фантазиях. Я воображал, как попал в плен к диким женщинам-насильницам, которые связали меня и истязали чудовищными любовными ласками. Тебе пора на свежий воздух, говорили люди, заметив, как у меня стекленеют глаза, побольше движения и контактов с товарищами. И вот мне выдали форму, галстук, рубашку с эмблемой в виде лилии на нагрудном кармане, лихую широкополую шляпу, ранец и кинжал и маршем отправили в поход, на природу, вместе с другими подразделениями. Аби, начальник отряда, ночью в палате забрался ко мне под одеяло и спросил, не хочу ли я стать его адъютантом. Он обвил меня волосатыми руками и ногами, колючий подбородок скользнул по лицу, а толстые красные губы попытались добраться до моего рта. Я высвободился, но сладострастный, проникнутый отвращением сон продолжался. Нагими взбирались мы на деревья, то была не свободная звериная нагота, а нагота торопливая, лихорадочная, на грубую древесную кору мы сбрасывали семя, мы стегали друг друга ветками и, одержимые горячей похотью, клубком катались по теплой, влажной земле. Мы продирались сквозь леса, строили шалаши, ночевали в казармах, где учились обращаться с пулеметами, и, воплощая прежние детские игры, я принимал участие в нападении на лагерь вражеского отряда, из засады мы обрушились на палатки, разграбили и осквернили все и молниеносно исчезли в чаще. Прямо передо мной испуганное лицо мальчика, у которого я, несмотря на его мольбы, вырвал из рук резную палочку и, одержимый кровожадностью победителя, умчался с добычей прочь. Неотступно всплывало в памяти его плачущее, искаженное страхом лицо, в глубине души я чувствовал, что совершил насилие по отношению к самому себе, но не осознавал этого, меня втягивало в какой-то водоворот. Все было жизнерадостно и жарко. Как приставали ко мне, так и я пристал к другому, он нехотя дал мне себя поцеловать, а потом обманул, обнимая, посмотрел на меня с улыбкой, откинул назад голову с длинными черными шелковистыми волосами и закрыл глаза. Все было наполнено таинственными соблазнами, попытками сближения, ревностью и клеветой. Любимчиками обменивались, мальчикам для битья доставались изысканные наказания. Любая страсть к разрушению и любая мания власти могли здесь развиваться привольно. Я превратился во Фридерле. Я был со всеми, когда слабака подтащили к печке и заставили целовать раскаленное железо, я был со всеми, когда пленника посадили на плот и вытолкнули на затопленный водой земельный участок, а потом бросали в него комья глины, я наполнился коротким счастьем, что мне позволено принадлежать к сильным, хотя знал, что принадлежу к слабым. В точности как в нас разрасталось все это мошенничество и жуть, так же оно выплеснулось на улицы, вспыхивали пожары, мы громили витрины, убивали прохожих, под пронзительные крики, шапки долой, проносили знамена, сомкнутые воедино судорогой подобострастия, мы пели национальный гимн, и горе тому, кто не обнажил голову. По вечерам в цветущих аллеях я на велосипеде гонялся за девочками. Но казалось, что невозможно притронуться к этим ускользающим фигурам с их смутными, смешливыми голосами. Я видел, как недосягаемыми тают в глубине лиственных аллей святыми платьев, одурев от тяжелого запаха цветов, я слышал рядом нежные голоса, шепот множества голосов у самых ушей, и все напряженнее всматривался в ночь, пока рядом не возникало творение мечты, пока рядом со мной не оказывалось лицо, лицо без черт, лицо, которое было сгустком моих собственных чувств, и я ласкал это лицо, лицо собственной любви, другого лица не было, поэтому пришлось его придумать, я целовал это лицо, я целовал воздух, я целовал самого себя, от желания любви у меня кружилась голова, и все вокруг, все уходило прочь, тесная обувь, угрозы и призывы, и только как далекий, вечный прибой доносились требования мира. Но и этот прибой я преобразил для себя. Вечерами, когда в комнате я был один, бушующее море омывало остров, на котором я жил со своей спутницей, волны выбросили нас на песчаный берег, и мы жили среди утесов в утлой хижине, предаваясь безумной любви. Это была совершенная любовь, любовь гермафродита, заключенная в себе, сама себя сжигающая. Возлюбленная была частью меня, она была женственным во мне, любое ее движение я знал, на каждое мое движение она отвечала. Обнимая ее, я обнимал себя, я тянулся к себе самому, я вторгался в себя. А потом, после фонтана счастья, вырисовывались очертания комнаты, ужасно будничной, и уничтожали мои видения. Сон обращался в пепел, а я лежал и ловил тиканье часов в коридоре. Это бессонное одиночество было частью наших встреч, это была цена за них, когда мне приходилось подолгу лежать без сна, с саднящими глазами, в медленном умирании, в медленном внутреннем тлении. Но на следующее утро оживала тоска по новой встрече, и я с нетерпением ждал вечера. В летаргический час между двумя и тремя я лежал на диване в гостиной, закинув руки за голову, глядя на цветную гравюру на стене, изображавшую могилу Ганнибала. Под серовато-бурым, кряжистым, раскидистым деревом бугрилась груда камней и стоял старый пастух, в раздумье опираясь на посох, а перед ним в дикой сухой траве паслось стадо овец. Окно было распахнуто, снаружи слепил яркий солнечный свет, с теннисного корта на противоположной стороне улицы доносились вялые, глухие удары мяча. Время от времени под самым окном с гудением проносились автомобили или бренчал звонок велосипеда. Мысль о городе за окном бодрила, я видел длинные и широкие пространства проезжей части, огромные дома, поддерживаемые сгорбленными каменными рабами, дворцы, музеи, памятники и башни, надземные поезда на эстакадах и подземные поезда с их столпотворением и хлопающими рекламными щитами. Я уже собирался встать, как передо мной оказывалась мать, я никогда не успевал заметить, как она входила в комнату, она всегда появлялась внезапно прямо посреди комнаты, словно вырастала из-под земли, заполняя все пространство своим всевластием. Ты уроки сделал, спрашивала она, и я поникал, опять погрязая в усталости. Она спрашивала опять, ты уже закончил уроки делать. Состояние у меня было смутное, и я отвечал, я их сделаю позже. Но она кричала, делай сейчас. Потом, говорил я, слабо пытаясь противостоять. Тогда она поднимала кулак, как фамильный герб, и выкрикивала свой фамильный девиз, возражать бесполезно. Она подходила вплотную, и ее слова обрушивались на меня, словно камни, зубрить и только зубрить, у тебя всего пара лет в запасе, а потом ты выйдешь в жизнь, а там ты должен что-то уметь, иначе погибнешь. Она подтаскивала меня к письменному столу и к учебникам. Не смей меня позорить, говорила она. Я ночи