Прощание с родителями - Петер Вайсс

краснолистного бука, что его теплые, мягкие листья касались меня. Эти ночные полеты были предвестием тяжелых приступов лихорадки, терзавших меня долгое время по несколько дней подряд каждые две недели. Консилиум врачей обступал кровать, поправлял сверкающие пенсне, задумчиво теребил бороды, придирчиво проверял пульс, тыкал волосатым средним пальцем в живот, стучал согнутым указательным пальцем по моей груди, перезванивался с моим сердцем, стучал маленькими серебряными молотками мне по коленке, и не мог найти ничего такого, что объясняло бы картину болезни. В конце концов выдвинули теорию, что муха перенесла на меня из соседнего сумасшедшего дома бациллу малярийного типа. Мысль, что моя болезнь родом из сумасшедшего дома, заставила меня вообразить, что я близок к умопомешательству, я изучал в зеркале свое лицо, корчил гримасы, говорил косноязычно, добивался, чтобы изо рта текла слюна, как я видел у душевнобольных, когда их выводили на прогулку в парк. Так я учился жить, я знаю, чего-то не хватает, я топочу кругом и ищу, я верещу и кричу, но не нахожу, я расту, я созреваю, а свобода движения ограничивается все больше, я уже не решаюсь искать, всюду наталкиваюсь на ограничения и прячусь. Я учусь летать и я учусь хворать. Я устраиваюсь по-домашнему среди неимоверных ограничений, болея разочарованием, бессилием и недоверием. И в глубине продолжают жить неутоленные желания. Когда мать, привлеченная моими криками, подошла к кровати, поправила подушку, обняла меня, прошла та жуть, к появлению которой она сама была причастна. Неся угрозу, она одновременно несла и спасение, она отнимала одной рукой и одаряла другой и так держала меня в постоянном напряжении, я чуть ли не жаждал жути, находил своеобразное удовольствие в муках, которые она несет, поскольку потом мог ощутить облегчение. Единственный раз за все детство я испытал подобие физической свободы. С родителями, братьями и сестрами мы были в гостях у знакомых. Фритц В., глава семьи, был во всем противоположностью отца, он был сильным, живым, речь у него была остроумна и резка, он по-товарищески обращался с собственными детьми и с матерью говорил задушевно и оживленно, когда приближался к ней, а она в его присутствии расцветала. Я ясно чувствовал соперничество, возникшее между ним и отцом, с Фритцем она была раскованной и самостоятельной, а с отцом вела себя с напряженной скованностью. Дети Фритца прыгали в саду голышом, две девочки и мальчик, одного возраста со мной и моими младшими сестрами. Мы были в воскресных нарядах и смущенно смотрели на загорелые тела играющих. На сестрах были белые платьица с крахмальными воротниками, белые гольфы и туфли с пряжками, на мне был темно-синий матросский костюм и галстук с толстым узлом, такие же белые гольфы и черные ботинки на шнуровке. Была середина лета. Фритц вдруг подбежал к нам и ловко спустил сестрам платья вниз, я забрался под нижние ветви ели, но он вытащил меня, снял брюки и матроску и втолкнул нас всех в круг своих детей. Ошарашенные происходящим, мы сами скинули оставшуюся одежду и всем телом ощутили теплый воздух. Родители поднялись с садовых стульев и онемев смотрели на происходящее. А мы испытали то, что могли испытывать летом ежедневно, когда мы ожили в своей наготе, но это больше не повторилось. Траву, листву, землю и камни мы чувствовали тогда всеми порами и нервами, дурачась и ликуя, мы терялись в коротком сне неожиданных возможностей. Фритц В. вмешался в мою жизнь еще раз. Это было годы спустя. Я шел домой со школьным аттестатом, в котором была написана страшная фраза, фраза, которая могла разбить всю мою жизнь. Неся эту фразу, я шел окольными путями, я не решался явиться домой, я все время проверял, не исчезла ли она, но она оставалась на прежнем месте, ясная и отчетливая. Когда я все-таки пришел домой, поскольку у меня не хватило отваги, чтобы отправиться юнгой в Америку, у родителей сидел Фритц В. Что за печаль у тебя на лице, воскликнул он. У тебя что, плохой аттестат, озабоченно спросила мать, а отец посмотрел на меня так, будто за моей спиной высились все беды мира. Я протянул аттестат матери, но Фритц вырвал его у меня из рук и прочитал и разразился громовым смехом. Оставили на второй год, прокричал он и сильной рукой шлепнул себя по бедру. Оставили на второй год, повторил он, и пока родители в замешательстве смотрели то на него, то на меня, притянул меня к себе и шлепнул по плечам. Оставили на второй год, точно как меня, я четыре раза оставался на второй год, все одаренные мужчины остаются на второй год в школе. И смертельный страх испарился, опасность миновала. На смятенных лицах родителей больше не могла появиться ярость, они больше не могли меня упрекать, ведь сам Фритц В., этот усердный и успешный человек, взял всю вину на себя, да еще счел меня достойным дополнительной похвалы. Обе встречи с Фритцем В. были блистательными мгновениями детства, они показали мне, как могла бы по-другому протекать моя жизнь в других условиях, и они показали мне сокровища неизрасходованной радости, лежавшие, да и до сих пор лежащие во мне, под язвами и непроницаемыми прокладками. Когда у меня начался пубертатный период, мать насильно сажала меня на белую гитарообразную жертвенную чашу, на которой я уже сиживал на Зеленой улице. На этот раз речь шла об очищении моего члена. С помощью мыла, горячей воды и ваты мать пыталась оттянуть крайнюю плоть, одной рукой она держала член, другой тащила и тянула слишком тугую кожу. Я готов был потерять сознание от боли и унижения, когда головка члена наконец-то обнажалась, и мать обтирала слизь, скопившуюся под крайней плотью. Позже я спрашивал ее, что это было, эта белая слизь, которая по ночам иногда из меня вытекала, причем я прекрасно знал, что это было, но хотел ее спровоцировать и, притворяясь дурачком, издевался над ней, и она отвечала, это грязь, ты должен держать себя в чистоте, блюсти чистоту, грязь у тебя от нездоровых мыслей. Еще долго я не мог избавиться от ощущения, что рука матери стискивает мой член. По вечерам в постели член вздрагивал и вздымался, в нем начиналось биение, он разбухал и горел. Неистовая ненависть к члену охватывала меня, я готов был его оторвать, но сладострастие, которое подмешивалось к болезненным переменам, взяло верх, и я поддался ему, пусть даже в результате этой уступки я облысею, и язвы покроют лицо, и зубы выпадут. Сочетание боли и наслаждения