Прощание с родителями - Петер Вайсс

уносит его оттуда, чтобы выхаживать самостоятельно. Она держит его в объятьях, там, в образном мире моей мифологии, она несет его по раскисшей, разбитой дороге, над нею низко летящие, рваные облака. Колонны солдат, пушки навстречу, сквозь ветви ив свистит ветер. Это домысливание и додумывание, это полное надежд вслушивание, это напряженное внимание предшествовало тайным играм, которые были истинной целью моего нахождения на чердаке. Исполненный уверенности, что я полностью оторван ото всех и что обо мне забыли, я прокрадывался к ландшафту, который соорудил на доске из глины, песка, камней и мха и из веточек. Когда я наклонялся к краю ландшафта, мне казалось, что я сам как наблюдатель нахожусь внутри, и моему взору открываются холмы, перелески, канавы и обрывы, и окопы, полные солдат, и подкатывающие пушки, и генеральные штабы на военном совете, и все затаило дыхание, все ждало развязки. С холодной страстью я оглядывал ландшафт, расставлял войска на позиции, строил укрепления, подрезал стенки каньонов, потом соорудил еще одну рощу, и только когда общий вид моего творения меня удовлетворил, я перешел к действиям. Битва началась. Солдаты ринулись из окопов, пушки открыли огонь. После каждого смертоносного урагана, который я навлекал на ландшафт, я подробно разглядывал возникшие ситуации, на близком расстоянии в воронках от гранат и в развороченных лесах я видел полузасыпанных землей мертвых и раненых, видел павших лошадей и разбитые пушки среди руин крепости, видел солдат, в жестоком поединке лежащих друг на друге, видел войска, притаившиеся в засаде. Новые волны атаки обрушиваются, венчаемые все пожирающим пламенем. Рощи, заборы, мосты, блиндажи обугливались, валились солдаты, краски, словно кровь и глина, стекали по ним, и я впивал видения уходящего мира, дышал запахом расплавленного олова и сожженной древесины, пока не оставалось одно только истлевающее опустошение. После больших сражений, когда обезображенные трупы были похоронены, а раненые препровождены в лазареты, я придумывал экспедиции поменьше, в которых принимали участие лишь избранные, эти экспедиции проходили под знаком облегчения и жажды открытий. С этими персонажами я пересекал бескрайние пространства чердака, добирался до чужих берегов, до неслыханных горных вершин, до далеких планет. Но я всегда возвращался на доску, заново организовал ландшафт и населял его войсками. Высоко над нашим домом я сеял смерть и разрушение. Во мне поселилось нечто непостижимое. Я искал освобождения. Но по вечерам являлось непостижимое и обездвиживало. Чудовищное приходило и наполняло меня. Я прятал руки под одеяло. Но тут входила мать и вытаскивала мои руки. Повелевающим жестом она прижимала их к одеялу. Руки обречены были лежать на холоде, им грозили нападения призраков. Замерев от страха, лежал я, отданный на растерзание великанам и хищным зверям. Я неподвижно смотрел в сумерки комнаты, которые все больше походили на чернила, пока предметы не растворялись, превращаясь в черные призрачные пятна, я изо всех сил напрягал глаза, чтобы найти знакомое, и повсюду среди теней уже начиналось движение, и среди теней уже поджидали и подстерегали эти фигуры, они выползали из-за портьер, они поднимались с пола, с тихим скрипом и свистом. По телу у меня струился пот. Атаки еще не начались, а я был уже уничтожен. Я не шевелился, чтобы не привлекать внимания призраков. Я задерживал дыхание, только сердце колотилось, и вот дело доходило до меня, я притворялся мертвым, только бы сердце так не стучало, я лежал следи жующих нелюдей, планирующих мое убийство. Кричать я не мог, я судорожно пытался издать хоть звук, но это не удавалось, словно мой голос больше не знал, как пробиться наружу, только в полном изнеможении я выдавливал из себя стон, который так и висел в комнате, постепенно сжимаясь в комок, чтобы вновь на меня обрушиться. Каждую ночь я умирал, удушенный, уморенный. Но иногда мне удавалось, достигнув бессознательности, продвинуться дальше, за страх, прорваться через ужас, после того как он достигнет крайней степени, и тогда я поднимался над кроватью, ужас превращался в сладостную невесомость, на цыпочках скользил я по комнате, открывал дверь, перепрыгивал через большого желтого льва, лежавшего на пороге, и парящими шагами, преодолевая тупое, склизкое сопротивление, продвигался по коридору, к двери спальни родителей. Это был бесконечно длинный коридор, за спиной высилась лестница, ведущая в мансардный этаж, а рядом перила, под которыми зияли темные лестничные пролеты, передо мной, в нише возле спальни родителей, стояли, тихо скрипя и кряхтя, плетеные стулья, белые пятна на цветастых подушках отчетливо проступали в темноте. Снизу доносилось медленное, тяжелое тиканье напольных часов, медленные, тяжелые шаги шлепали вверх по лестнице, Песочный человек, вот кто это был, со своим мешком. За окном был сад, погруженный в темный фиолетовый, окно открыто настежь, сад потягивался и дышал, из канавы доносились замирающие крики тонущего ребенка. Дверь в спальню родителей была приоткрыта, я осторожно отворял ее и входил. В большой кровати, в центре комнаты, лежали родители, слева отец, тихо храпя, справа мать, с лицом, обрамленным темными волосами. Оба лежали на спине, а над ними, на стене у изголовья кровати, висели три картины, слева живописный портрет отца, голова словно врезана в овал на картоне, справа копия изображения нагого юноши, которого мы видим в профиль, как он, обхватив руками колени и положив на них голову, сидит высоко среди одинокого горного ландшафта, а посередине изображение нагой богини, которая, в окружении летящих хлопьев пены, сильно склонившись, но не теряя равновесия, одной рукой прикрывая грудь, другой держа длинную прядь волнистых волос перед лоном, стоит на краю большой раковины. На стульях возле ночных столиков как со стороны отца, так и со стороны матери висела их одежда, тщательно сложенная, а под стульями на полу замерла обувь, ровными парами, напоминая терпеливых животных. В зеркале большого платяного шкафа на стене напротив кровати я видел себя, видел в фиолетовом лунном свете, в глубине преобразившейся комнаты. Родители, по наущению домашнего врача, пытались положить конец моим ночным странствиям, они ставили вокруг кровати тазы с водой, которые, если я ступал в них ногой, должны были вывести меня из сомнамбулического состояния. В результате этого лечебного метода я научился летать. Жуть и ужас я усилил с помощью этого искусственного холодного обливания, от которого я делался невесомым, и, вытянувшись горизонтально и одеревенев, выплывал из кровати, чтобы потом, ногами вперед, лежа на спине, пересекая комнату, вылететь через открытое окно в сад. Я управлял полетом легкими движениями пальцев рук и ног, охваченный счастливым ликованием, то опускаясь, то поднимаясь, в зависимости от температуры обливания, я скользил так близко к верхушке