Прощание с родителями - Петер Вайсс

проникновеннее, все глубже затрагивал личное, а значит, происходил все реже, ведь лишь немногие способны выразить о вещах нечто такое, в чем затрагиваются корни существования. У всех стадий моего развития были свои книги. На Зеленой улице был большой желтый картонный альбом с потрепанными краями, там рассказывалось о приключениях маленького Мукки. Мукки — это настоящий герой, говорилось в книге, он срубает головки чертополоха в поле. Я вижу его перед собой, этого Мукки, в просторных ковбойских штанах с кожаной бахромой, в широкополом сомбреро и с лассо в руках, окруженного кактусами и гремучими змеями. Мукки был самым ранним моим отображением, в зловещем выражении его лица проявлялось то, что было так хорошо запрятано в моем собственном облике, в нем бушевала моя собственная удушенная наступательная ярость, авантюрист и разбойник Мукки был мной в гораздо большей степени, чем тщательно причесанный мальчик в кружевной сорочке на воскресной прогулке. Штруввельпетер с клочковатой копной нечесаных волос и нестрижеными ногтями, вкупе со своими приятелями, показал мне мои собственные слабости, страхи и соблазны. Наивные, красочные образы были как сценарии моих собственных снов, там были отрубленные, окровавленные пальцы и гигантские клацающие ножницы, которые рвались отрезать еще что-нибудь, там был Зуппенкаспер со строгим, тощим отцом и пухлой матерью, и его слова, нет, я суп не буду есть, нет, я суп не буду есть, были моими словами, это я качался на стуле, и, падая, стянул со стола скатерть со всеми тарелками и блюдами. Это была месть. Они получили за все свои сетования и призывы. И потом желанная сцена смерти. Голодание было моим возмездием, голоданием я их наказывал, тощего мужчину, толстую женщину, сладостна была месть, которая сулила мне гибель. Видеть все это на картинках было для меня облегчением, часть внутреннего давления волшебным образом оказывалась снаружи. Другие тоже, оказывается, умели летать, глянь только на этого мальчика под зонтом. Мое детство намертво въелось в стеклянную четкость этого образа, летящий высоко в небе на красном зонтике, ветер несет его над деревьями и зелеными полями и белой церковью, а позади него черная туча с рвущимся из нее косым ливнем. Штруввельпетер и, кроме того, злые, печальные девочки — это были части мира, в котором я рос, они выражали стесняющую, удушающую правду. Ясно проступающие ужасы и жестокости были лучше, чем неизвестность. Лучше стоять рядом с опасностью и смотреть ей в глаза, лучше видеть, что она на самом деле существует, чем в мучениях одиноко лежать в темноте и только предчувствовать ее. И ощущение покинутости ослабело, когда я увидел, что другие переживают то же, я больше не был совсем покинутым, я принадлежал к сообществу заколдованных, для которых все было странным и призрачным, к группе странников, которые оказались в стране жути. Жуткое было моей сферой обитания. Ухоженное и примиряющее меня отвращало, у меня было ощущение стесненности, едва я слышал про милых деток, добронравных родителей, щедрое вознаграждение. Описания защищенности, тепла и довольства пробуждали во мне острое болезненное чувство. Может быть, где-то и был этот уют, были комнаты, в которых пахло свежеиспеченными бретцелями и в которых сидели приветливые бабушки в креслах-качалках, а рядом кошка играла с клубком шерсти, но у меня была тетя Ленелиз, посреди волнующихся, одуряюще благоухающих полей, хлебная матушка, которая внезапно устремлялась к краю дороги и тянула ребенка за собой, у меня было блуждание по лесу, болото с блуждающими огнями, избушка ведьмы. Я знал, каково это, сидеть в клетке и протягивать ведьме сквозь решетку кость вместо пальца, мне знакомо было это страшное напряжение, когда она приблизилась вплотную и ощупывала кость и когда проблеяла, что хочет красивых, жирненьких деток, красивую вкуснятинку на убой. Парк вокруг дома вобрал в себя все сказки, он был заколдован, в его мхах, в густом кустарнике, среди узловатых корней жили говорящие звери, гномы, разбойники и феи. Здесь я видел, как танцует Румпельштильцхен, рыжебородый карлик, видел, как он сам себя разрывает пополам, а здесь, на заброшенном подворье, на лесной опушке, к стене была прибита голова коня Фалады, и я слышал, как глухим голосом голова говорила, если бы твоя мать узнала об этом, если бы твоя мать узнала об этом, у нее разорвалось бы сердце. В одной книге была картинка, двое детей, мальчик и девочка, сидят высоко в ветвях дерева. Они заблудились в лесу и залезли на дерево, чтобы посмотреть вокруг. Только кругом ничего не было, кроме непроницаемой зелени, они так и заснули, тесно прижавшись друг к другу. Картина показывала, что пути назад больше нет, что потерянность детей настолько окончательна, что странным образом теряется и весь ужас. Одежда их изорвалась от долгих скитаний, на лицах печать лишений, но теперь они полностью углубились в сон, целиком отвернулись от мира. В этой картине я нашел нечто лежащее по другую сторону от ведьм, призраков и чудовищ, полную тишину и одиночество, утешение и силу. Мне припоминается другая книга, в мягком, серо-зеленом переплете, детская Библия, с иллюстрациями в старинном стиле. Я вижу перед собой картину, на которой изображено, как принцесса на берегу Нила находит корзинку с телом Моисея. Принцесса закутана в накидку, прозрачность которой позволяет угадывать формы ее тела, рабыня держит над ней опахало из пальмовых листьев. Я нарисовал принцессу в своем альбоме, сначала во весь рост, с сильно выделяющимися половыми признаками, потом только лицо, лицо, которое становилось все более мощным, пока вся страница не заполнилась ее темным профилем с огромными пронзительными глазами. Рядом с первым листом, свидетельствующим о том, что я углубленно изучал строение женского тела, видны были ножницы, раскрытые, чтобы резать и как будто чтобы смягчить опасение перед угрозой, я пририсовал на скрещении ручек кукольную головку, а на раскинутые концы лезвий надел сапоги. Я как будто сам испугался того, что знаю, и тут лицо принцессы начало все больше походить на лицо матери, властные темные глаза, то были глаза матери, глаза, которые видели все. На другой странице Библии было изображено строительство пирамиды. Под плетьми надсмотрщиков рабы тащили гигантские плиты по наклонным ходам наверх, то и дело кто-то падал и испускал дух в пыли. Впечатление от этой картины давало пищу моим играм, я жил под присмотром охранников, ремни которых хлестали меня самым позорным образом, я вкусил все страдания унижения, и позже, когда я нашел Бен-Гура, то в качестве прикованного раба на галерах испытал сладостное чувство глубочайшего несчастья. Там был пленный воин, которого погнали в лесную чащу, привязав нагим к